От неожиданной мысли Иннокентий даже остановился, потер ушибленную скулу. Самое мудрое в жизни — это смерть, ибо лишь она безупречно исправляет все глупости и ошибки жизни. Но если это так, то почему бы собственные просчеты не исправить ценой не своей жизни, а чужой?..
Несколько часов спустя тропа вывела путника ко входу в Черное ущелье. Место дикое, глухое. И все же, не желая рисковать, приказчик решил оглядеться. Он осторожно раздвинул густые колючие заросли, и его взору открылась освещенная солнцем поляна, которую теснили кажущиеся еще угрюмее от такого соседства черные скалы. Напротив места, где затаился Гузнищевский, они расступались, открывая проход такой узкий, что человек мог протиснуться в него разве что боком.
У самой щели, привалившись спиной к валуну, сидел человек, одетый в некогда дорогой, а теперь рваный и засаленный бархатный кафтан. Сняв лисий малахай и подставив солнцу бритую шишастую голову, он, казалось, дремал: раскосые глаза были закрыты, рваные ноздри вздрагивали в такт дыханию. Безмятежная поза отдыхавшего, в котором приказчик узнал Хакима, могла ввести в заблуждение любого, кто прежде не встречался с помощником Креста. Но цепкий взгляд Иннокентия отметил: короткоствольный кавалерийский карабин со взведенным курком лежал у Хакима на коленях так, что его можно было вскинуть в один миг.
И верно, стоило только приказчику сделать первый шаг на поляну, как черный зрачок карабина нацелился ему прямо в лоб.
— Брось дурить, Хакимка! Не видишь, что ли, свои…
— А, пришел, шайтан… Давно жду, — Хаким приподнял чуть-чуть веки и ощерил в подобии улыбки гнилозубый рот. — Зачем опоздал?..
Гузнищевский не удостоил его ответом, бросил властно:
— Веди к атаману!
— Погоди, — татарин одним прыжком поднялся на ноги. Кривоногий, низкорослый, с непомерно длинными руками, он был силен силой стальной пружины, которая до поры дремлет в неказистом теле. — Товар мой продал?
Приказчик нахмурился: видно, неприятного разговора не избежать:
— Нет, не продал… Пропал товар.
— Как пропал! Зачем врешь? Хаким тебе лучший товар дал. Жизнью рисковал. От общей казны утаил… Бачка Крест с Хакима шкуру снимет, на ремни порежет, коли дознается…
— Не дознается. Сам язык за зубами держи! А меха твои и впрямь знатные были. Токмо бросить их пришлось…
— Зачем бросить?
— Обложили меня. Комиссионер новый, мать его… Уходить было надо. Вот к вам и подался…
— Ай, яман! Бачка Крест недоволен будет. Зачем сам в тайгу ушел?
— Ладно, с атаманом я разберусь. Это не твоего ума дело. А о своей утрате не горюй: все вернем! Скоро вернем, и с избытком. Давай показывай дорогу…
Татарин пробормотал что-то на своем языке, но от бывшего приказчика отступил: бачка Крест не раз говаривал, что Иннокентий ему как брат. Не стоит ругаться с братом атамана…
Миролюбивее посмотрев на собеседника, Хаким хлопнул себя ладонью по лбу:
— Совсем башка потерял! Бачка Крест наказал далеко глядеть… Айда наверх! — и стал карабкаться по каменистой круче.
Удивленный таким поворотом дела, приказчик все же полез следом.
Подъем на скалу занял около получаса. Когда взмыленный Иннокентий выбрался на плоскую верхушку, у него помимо воли вырвался возглас восхищения.
Океан, величественный, необъятный, нес к берегам белые гребни.
Хаким, уже успевший отдышаться, сложив ладони наподобие смотровой трубы, вглядывался в его даль.
— Какого лешего ты меня сюда притащил? — внезапно взбеленился то ли на провожатого, то ли на свое собственное умиление красотами стихии Иннокентий.
— Ай! Совсем забыл… Бачка Крест гостя ждет. Ба-а-льшого гостя… Хакиму поглядеть сказал…
— Уж не этого ли? — среди гребней матово белели косые паруса неизвестного судна.
1
То ли аляскинские кедры шумят над головой, то ли катит вдоль песчаных плесов медленные воды свои русская речка Унжа. То ли бабушка Ефросинья бубнит над ухом, заговаривая его, Плотникова, судьбу:
— За дальними горами есть окиян-море железное, на том море есть столб медный, на том столбе медном есть пастух чугунный, а стоит столб от земли до неба, от востока до запада, завещает и заповедывает тот пастух своим детям: железу, укладу, булату красному и синему, стали, меди, проволоке, свинцу, олову, сребру, золоту, каменьям, пищалям и стрелам, борцам и кулачным бойцам — большой завет…
А может, это не бабка-вещунья, а Настя — невеста засватанная — шепчет Абросиму жданные слова, от которых плавится молодое сердце: «Любый мой, единственный…»
Нет, не Настя это, а рыжеволосая индианка, согревая его в лесной ночи трепетным, по-звериному сильным телом, молча глядит на Плотникова, не ведая, что в ее бессловесных ласках слышится та же вечная песнь любви и бабьей обереги…
— Подите вы, железо, каменья и свинец, в свои мать-землю от раба Божьего Абросима, а дерево к берегу, а перья в птицу, а птица в небо, а клей в рыбу, а рыба в море…
Бьется неустанная морская волна в деревянную переборку, скрипят, как деревья в бурю, мачты шхуны, хлопают, меняя галс, паруса.
Темно и смрадно в трюме. Шебуршатся среди ящиков и бочек в его утробе крысы.
Мечется в бреду брошенный в темницу Абросим Плотников, среди множества чужих, враждебных звуков отыскивая, угадывая, вспоминая родные…
— Да будет тело твое надежнее панциря и кольчуги. Да замкнутся слова мои замками, да брошен будет ключ от тех замков под бел-горюч камень Алатырь… А как у замков смычи крепки, так мои словеса метки…
Сознание, а вместе с ним и память возвращались к Абросиму медленно.
Что с ним? Где он?
Абросим открыл глаза: тьма не отступила. Только где-то высоко качался в такт дыханию океана тоненький лучик света. Значит, он — в трюме. Попытался пошевелить затекшими руками, и ему открылась еще одна истина — руки были крепко связаны кожаным ремнем, который при попытке освободиться лишь врезался больнее.
События прошедшего времени еще не выстраивались в голове Плотникова в цельную картину. Видения, отдельные эпизоды сменяли друг друга, не давая ответа на вопросы.
И только когда на верхней палубе громыхнула пушка, совсем как в крепости на Ситхе, он вспомнил все: и свой гон через чащу в надежде опередить намерения колошей, и горящее поселение, и то, как его, готового ринуться навстречу погибели, удержала чья-то цепкая рука, и то, что было потом…
2
Человек, родившийся в лесу, чувствует постоянное присутствие опасности куда острее, чем люди, живущие среди людей. В чаще смерть подстерегает человека везде. Она дремлет на макушке вековой духмянки: кто знает, когда дерево рухнет, круша все, что окажется на пути? Смерть караулит охотника на озерах, покрытых снегом, и на замерзших речках, хищные полыньи которых готовы поглотить потерявшего осторожность. Смерть летит вместе с северным ветром, словно стервятник, выискивая жертву. Холод и ветер притупляют волю, побуждают путника присесть, отдохнуть. Горе поддавшемуся. Пятиминутный сон может оказаться вечным…