Готовый ему составить конкуренцию в праздничном настроении, устроитель нынешнего торжества генерал Кошелев неожиданно как-то ушел в себя, и камергер остался единственным из присутствующих на балу первых лиц, кто предавался веселью хотя внешне и со светской сдержанностью, но в душе радуясь, словно ребенок. Таково, вероятно, свойство поэтических натур, что они и в горе, и в радости умеют чувствовать острее, глубже, нежели остальные.
Резанов, долго общавшийся с великим Державиным и сам не чуждый тяги к прекрасному, был, безусловно, натурой поэтической. Потому, переживший за последние месяцы столько тревог, он сегодня просто светился счастьем.
С Божьей помощью — volente deo, как говорят латиняне, — все утряслось: удалось не токмо восстановить справедливость, утвердив главенство посланника в экспедиции, но и наказать виновных, по сути, никого не наказывая. Резанов не был кровожадным человеком. Его самолюбие было вполне удовлетворено самим фактом публичного покаяния командира «Надежды» и его приверженцев. Тем паче камергер понимал, иного способа получения сатисфакции и не предвиделось. В позиции моряков, единодушно отказавшихся возглавить корабль вместо отстраненного от командования Крузенштерна, чувствовалась непреклонная решимость, продиктованная не столько личной неприязнью каждого опрошенного к государеву посланнику, сколько понятиями корпоративной чести.
Ох уж эта офицерская честь! Ее кодекс был хорошо известен отставному капитану императорской гвардии Резанову. Он доподлинно знал: отступи любой из офицеров «Надежды» от решения кают-компании, от него тотчас отвернутся все остальные, никто не подаст изменнику руки. Даже уйди он в отставку, общественное мнение будет преследовать его. Никто не рискнет пренебречь правилами чести! Вот почему и лейтенант Головачев, искренне преданный Резанову, ответил решительным отказом на предложение посланника встать вместо Крузенштерна на мостике «Надежды».
Что оставалось делать в таких условиях Резанову и Кошелеву? Или арестовать всех офицеров как бунтовщиков, востребовав из Санкт-Петербурга новых командиров, — здесь, на Камчатке, не сыскать умелых мореходов, — или же постараться, не посягая на святая святых — честь офицерского корпуса, закончить дело миром… Оттого и радуется сегодня Николай Петрович, что у него самого, да и у губернатора Кошелева, хватило мудрости убить сразу двух зайцев: сохранить лицо кают-компании и добиться ее подчинения посланнику. Это, с одной стороны, позволило избежать обращения за помощью в столицу, где тотчас нашлись бы злопыхатели и недоброжелатели, представившие все государю в невыгодном для посланника и губернатора свете; с другой — давало надежду в самое ближайшее время приступить к осуществлению посольской миссии в Страну восходящего солнца — таинственную и закрытую до сих пор для россиян Японию.
Удачное завершение посольства обещало бы полный триумф участникам первого кругосветного вояжа в Северной Пальмире, хотя сам Николай Петрович возвращаться в столицу после плавания к берегам Японии на борту «Надежды» не собирался. По поручению совета директоров Российско-Американской компании ему предстояло еще проинспектировать американские колонии. Аляска оставалась основным поставщиком «мягкого золота» — ценного меха морских котиков, каланов, сивучей, стоимость которого на мировых рынках в последнее время заметно поколебалась. Причин тому было несколько. Это и стремительное сокращение поголовья пушного зверя в районах охоты, и участившиеся нападения индейцев на русские острожки и магазины компании, и злодейство пиратов, и, конечно, спекуляция кантонских скупщиков пушнины, намеренно сбивающих цены на российские меха. И все же главной причиной явились политические дела в Европе. Мир замер в предощущении очередной кровавой бойни. Это чувствовалось даже на забытой богом Камчатке.
Может быть, поэтому, как бы ни бурлило сегодня веселье на празднике, разговор в кругу гостей, большая часть которых к тому же носила эполеты, то тут, то там касался политики. Обсуждали дошедшую с большим опозданием до окраины империи последнюю европейскую новость — трагедию в Венсенском замке, где по воле первого консула Франции в крепостном рву пролилась кровь помазанника Божия, безвинного герцога Энгиенского. Говорили об этом и в окружении посланника и губернатора. И как бы далеко ни уносили сейчас Николая Петровича его собственные мысли, он невольно прислушался к тому, о чем вел речь господин Лангсдорф (зело ученый муж присоединился к экспедиции еще в Копенгагене).
— Ф Европпа пыт палшой файна, каспата! — с мрачным видом вещал натуралист, похоже, гордясь своим пророчеством.
— Да, французы воевать умеют… — то ли опроверг мнение Лангсдорфа, то ли согласился с ним доктор Брыкин.
— Однако, господа, замечу: и русские тоже! — веско сказал генерал Кошелев, внимание которого к разговору было привлечено не столько касанием к рукаву его мундира руки посланника, сколько прозвучавшим словом «война», оказывающим на людей служивых просто магнетическое воздействие. — Не раз мы «лягушатников» бивали, и, будет надобность, еще побьем!
— До этого дело едва ли дойдет, ваше превосходительство, — возразил губернатору Крузенштерн, бывший, к слову, ярым противником всего французского. Очевидно, сия неприязнь укоренилась в нем со времен службы в английском королевском флоте.
— Файна путет… — снова подал голос фон Лангсдорф.
— Да полно вам каркать, герр доктор!
— Как ест понимайт «каркат»? — широко открыл глаза натуралист.
— Это означает принести недобрую весть, — пришел на выручку капитан-лейтенанту Брыкин.
— Это ест поковорк или пословитц? Фи любит гофорит образ…
— Какой уж тут образ, герр доктор, когда мир пахнет порохом! Один вопрос: с кем будет Россия? — выразил то, что волновало всех, живописец Курляндцев.
— Тут и гадать нечего. Мы же с Францией союзники. Вспомните, при покойном императоре Павле Петровиче казаки наши готовились к походу на Индию вместе с войсками Буонапарте… — произнес лейтенант Головачев.
— Это когда было! Все эти приготовления — день минувший. С этим узурпатором России не по пути… Особливо после того, что случилось в Венсене, — отчеканил лейтенант Ратманов.
Головачев стоял на своем:
— Не забывайте, милостивый государь, как сильна французская партия в столице: князья Куракин, Кочубей, граф Нессельроде…
— Мнится мне, со времени восшествия на престол государя нашего Александра французскую партию составляют токмо дамы в салонах… Им-то ничего лучше парижской пудры во всем свете не сыскать! — попытался придать беседе несколько иной лад академик живописи.
— И все же баталии не избежать, — вернул разговор к военной теме Кошелев. — Вы слышали, господа, дабы положить конец континентальной блокаде, французы намерены высадиться на Британских островах? Буонапарте создал на западном побережье, близ Булони, целый лагерь и ждет сезона туманов, чтобы начать переправу…
— Нас сегодня более должна волновать наша миссия в Японию, господа, — наконец вступил в разговор и посланник. — Более того, от успеха оной зависит будущее Отечества нашего и здесь, и в американских землях, и в Европе.