Мои отец и мать умерли во время мора от болезни, когда я была еще девочкой. Меня воспитывала сестра моей матери и ее муж — немец. Они никогда не называли меня Машей, а только Марией. Я выросла, вышла замуж за немца… Он тоже умер. Мой отец давно забыт, все считают меня немкой, и я никогда никому не раскрываю своей тайны. Много лет я ни с кем не говорила по-русски, чтобы в Риге меня не считали чужой. Со временем я поняла, что моя родина здесь: я не могу отречься от лютеранской веры, веду себя как немка, и в Московии все будут считать меня чужой. Но я не забыла, кто я. Именно потому меня так тянуло к тебе, Тимотеус, потому я позволила себе всё, что ты желал. И я готова помогать тебе, Тимотеус!
Тимофей Выходец был потрясен этой исповедью красивой и умной женщины. Подумал с грустью, как должно быть непросто ей в Риге. Почему-то стало зябко, показалось, что на улице холодно, будто осень. А Машу ему захотелось крепко обнять и прижать к себе. Словно угадывая его потаенные желания, хозяйка постоялого двора сказала:
— Я разожгу очаг, а потом постелю нам постель… А ты пока выпей доброго немецкого шнапса.
В ту ночь Тимофей нежно ласкал Марию, до самого утра утоляя все её потаенные желания, и впервые назвал ее в постели Машей. Сказочно прекрасная пани Комарская полностью вылетела у него из головы, так же как и мысль о том, что его любовница может служить бургграфу Экку. Мария же в ту ночь самозабвенно, с доселе еще невиданной страстью отдавалась приезжему молодцу, нисколько не думая о последствиях их любви…
Когда Тимотеус еще спал, женщина тихонько встала, проворно оделась и вышла из комнаты…
* * *
— До чего же холодно стало! — пожаловался бургомистр Никлаус Экк своей собеседнице и шпионке.
Он громко кликнул слугу, подождал, пока тот примчится, и повелел ему затопить камин. Пока тот старательно укладывал дрова, разжигал огонь, самый могущественный человек Риги сидел в молчании. Слуга попытался угадать желание своего хозяина:
— Не принести ли рюмку шнапса, она поможет согреться в такую холодную погоду.
— Ты же знаешь, я нечасто пью этот напиток. Лучше надень на меня мои теплые сапоги, чтобы не мерзли ноги.
Лишь только после того, как камин стал согревать гостиную, на ногах пожилого бургомистра вместо летних башмаков оказалась зимняя обувь, а слуга удалился, хозяин дома вновь обратил внимание на свою посетительницу. Улыбнулся, поощрительно хлопнув ее по полноватому бедру.
— Ты сегодня хороша, — польстил женщине бургомистр. — Это приятно, мои осведомительницы должны быть не только умны, но и красивы. В этом городе ко мне должно иметь отношение все самое лучшее в нем.
Женщина кокетливо улыбнулась. Она знала, что Никлаус Экк, повелевший ей следить за клиентами, особенно, когда они выпьют и станут болтливы, сам хоть и был весьма пожилым человеком, но еще не утратил интереса к женщинам. Она встала так, чтобы отсвет от камина падал на нее и самый богатый рижанин мог разглядеть ее получше. Вдова подумала, вдруг эта холодная ночь принесет ей счастье.
Никлаус Экк оставался невозмутим. Он спокойно встал и не торопясь передвинул свое кресло к камину. Экк понимал, что сейчас ему достаточно намекнуть и осведомительница проявит готовность услаждать его хоть прямо на лежавшим посреди этой гостиной дорогом персидском ковре. Но Никлаус Экк хотел в ту ночь просто погреться у камина. Кроме того, мудрый бургомистр прекрасно понимал, что пятнадцатитысячная Рига маленький город, где все знают все обо всем. Он не желал прослыть развратником. А главное, опытный человек понимал: глупо смешивать деловое и личное, вовсе незачем превращать отличную осведомительницу в отнюдь не самую красивую любовницу. А польстил он вдове, которую на самом деле вовсе не считал прекрасной, лишь потому, что комплимент ему ничего не стоил. Толковый руководитель знал, когда надо запугать подчиненного, а когда, наоборот, похвалить без серьезной на то причины. Он дал собеседнице слабую надежду на роман с собой, богатым и влиятельным, показал, что оценил ее как женщину, и теперь получившая надежду и почувствовавшая уважение к себе вдова станет значительно лучше служить ему.
Он посмотрел на свою собеседницу и ласково улыбнулся:
— Итак, мы остановились на роли в этом деле моего родственника Генриха Флягеля.
— Да, да, — торопливо подтвердила женщина то, что было и так очевидно.
«А ведь нелегко живут вдовы в этом городе, — подумал вдруг Никлаус Экк. — Мужчины гибнут на войне, в путешествиях, в драках, по разным причинам умирают после обильных возлияний. Их остается меньше, чем женщин. Если у вдовы есть дети, то у нее очень мало шансов вновь выйти замуж — женихи смотрят на более молодых и бездетных. А внебрачные связи лютеранская церковь резко осуждает. И живут вдовы словно монашенки. А ведь находятся люди, желающие ликвидировать привилегию вдов открывать корчмы. Но вот этого я не позволю. Я не святой, порой не раз путал городские деньги и свой карман. Но еще семь лет назад открыл конвент для вдов, где у них есть жилье и питание, когда они не имеют никаких доходов. И не за счет города открыл, а за свои же, прямо скажем, наворованные деньги. Да, забрал их у города себе, но для самой благой цели. Еще неизвестно, на что потратил бы средства магистрат, а я направил их на благородное дело. И лишить вдов права открывать корчму тоже никому не дам».
Женщина смотрела на бургомистра и гадала: а чего он смолк, чего хочет? После паузы, вызванной раздумьями о вдовьих судьбах, Экк продолжил разговор:
— Так, значит, иезуит насторожился, когда увидел Генриха Флягеля?
— Да, и внимательно смотрел, куда он идет.
— А больше в тот дом никто не заходил?
— Нет, но вышел слуга и куда-то поспешил, словно на ночь глядя его вдруг послали по важному делу…
— Какая до странности холодная ночь, — неожиданно пожаловался Никлаус Экк неизвестно кому. — Что же происходит?
— В самом деле, что? — задумчиво произнес третий из собеседников.
Был он флегматичным, вежливым, но когда в упор смотрел на корчмарку своими бесстрастными глазами, та с трудом сдерживала тревогу. Летней, но отнюдь не теплой ночью у Никлауса Экка гостил городской палач Мартин Гуклевен.
— Загадки загадками, а дело делом. Я принес очередной счет.
Никлаус Экк поежился от холода, вздохнул. Сообразил, что есть вещи, которые не стоит слышать вдове-корчмарке.
— Ты можешь идти, — кивнул бургомистр даме.
Подождал, пока слуга отведет ее к выходу. Затем, взяв написанную палачом бумагу, он начал читать:
«Достопочтимый, мудрый и милостивый государь! С Пасхи по сей день 1599 года мне причитается за следующее…»
Не удивляйтесь, читатель, рижские палачи в то время вынуждены были беспокоиться о зарплате. В сохранившемся с XVI столетия и по сей день в рижском архиве подлинном документе Мартин Гуклевен просил одну рижскую марку за выворачивание членов вору, четыре марки — за наказание двух нечестных судебных служителей, шесть рижских марок — за казнь большим мечом опасного преступника. Палач, в сущности, не был жаден и, добросовестно делая преступников и подозреваемых инвалидами или лишая их жизни, потом не просил за свою работу лишнего. За что его и ценил бургомистр — счета палача Мартина Гуклевена можно было не проверять.