В венецианской литературе вообще трудно найти примеры самоанализа и самокритики. Подобная тематика просто не вызывала у читателей интереса, что является типичным для культуры, отвергающей любые проявления индивидуализма.
Оригинальная венецианская литература не была ни трагической, ни исповедальной. Известны несколько образчиков эпической поэзии, причем довольно скучных. Поэзия не пользовалась в городе популярностью, что только еще раз подтверждает тот факт, сколь малое значение придавалось в обществе попыткам индивидуального самовыражения.
Сравнительно большим спросом пользовалась массовая литература, в том числе народные сказки и легенды, а также публицистика и исторические сочинения. Венецианская историческая традиция отличалась мрачностью, склонностью к детализации и чрезмерной заземленностью. Народная традиция активно использовала фантазию и предрассудки – чудеса, призраки и иные причудливые и эксцентрические элементы.
Как иначе объяснить невероятную популярность пьес Карло Гоцци, самой известной из которых считается «Любовь к трем апельсинам» (1761) – та, где из трех заколдованных плодов появляются прекрасные принцессы? Ее сюжет взят автором из сказки, которую какая-то старушка рассказывала детишкам на ночь. Гоцци утверждал, будто написал пьесу просто чтобы «доставить удовольствие неразумным венецианцам». По свидетельству итальянского критика Джузеппе Баретти, венецианская публика аплодировала на премьере «неистово и яростно», что впоследствии дало ему основания утверждать в книге «Обычаи и традиции Италии», что «венецианцы… не отличаются особым усердием, когда речь идет о поисках истины; воображение нередко уносит их слишком далеко, тогда как здравый смысл продолжает крепко спать».
Драмы Гоцци были типичными фантазиями XVIII века – с волшебниками и чудовищами, конными рыцарями и дьяволом в красной одежде, и представляли собой странную смесь высокопарности и пародии, стенаний и фарса, продолжая венецианскую традицию comedia dell’arte в значительно более сентиментальном ключе. Эта драматическая форма и стала квинтэссенцией венецианской литературной культуры.
Большой интерес вызывали также эпистолярный и дневниковый жанры – можно было даже подумать, будто повседневная жизнь города имеет действительно важное, приоритетное значение. Делать записи – это в венецианском стиле. Множество городских аристократов вели дневники, в подробностях фиксируя каждодневные события, исписывая на протяжении жизни целые тома. При этом мало кто из них концентрировался на собственных мыслях и переживаниях, как свойственно большинству людей, ведущих дневники. Нет, они записывали только происходившие в городе события, и не было мелочи, какую они сочли бы недостойной упоминания.
Один из таких хронистов, Марино Санудо, исписал мелким, убористым почерком более сорока тысяч страниц. Это еще один способ прославить и запечатлеть в веках возлюбленный город. Впрочем, на страницы подобных дневников просачивались и причудливые эпизоды из истории Венеции. 31 августа 1505 года Санудо записал: «Сегодня состоялась казнь албанца, который зверски убил Дзуана Марко. Сначала на Молочном мосту ему отрубили руку. Результатом этого стало довольно любопытное происшествие. Когда жена прощалась с преступником, он наклонился вперед, словно желая ее поцеловать – и вдруг откусил ей нос. Вероятно, именно жена донесла властям о его преступлении».
Если поэзии в Венеции было не слишком много, то совсем иначе обстояло дело с песнями. Впрочем, венецианские народные песни мало напоминают фольклорную традицию других народов, в которой речь часто идет о возвышенных, бессмертных чувствах; в них нет ни жалости, ни трагического начала, зато хватает пафоса и сентиментальности. «Заплакал бы ты, если бы я умерла?» – спрашивает мать маленького ребенка. «Как могу я не плакать о своей мамочке, если в душе она так сильно меня любит?» – отвечает ребенок. Сентиментальность, враг истинного чувства, прекрасно подходит городу, предпочитающему носить маску. Народные песни, однако, часто бывают исполнены веселья и оптимизма, радости от удачно прожитого дня, что можно связать с традиционным меркантилизмом венецианцев. Встречается в них и практичность в сочетании с фантастическим. Некогда считалось, что народные песни не могут создаваться и сохраняться в городах, что они могут появляться только в сельской местности. Венеция опровергла этот пасторальный миф. В ее песнях много местного патриотизма, но нет политики; имеются также сатира и элементы непристойности. Подобно тому как в еде венецианцы склонны к «сладости и горечи», в их песнях мед смешан с уксусом.
Ни один город в мире не дал столько пословиц, сколько появилось в Венеции, жители которой умеют быстро найтись в любой ситуации и дать остроумный ответ. Немало устойчивых выражений отражает повседневную жизнь и культуру торгового порта. «Деньги – наша вторая кровь» – с гордостью утверждается в одной из поговорок. Консерватизм венецианцев отражается, к примеру, в таких высказываниях: «Перемены нужны лишь тем, кому нечего терять»; «Первый грех – родиться с отчаянием в душе». Немало поговорок относится к уникальному местоположению и особенностям города, а также к особенностям характера его жителей: «В первую очередь венецианцы, и только потом – христиане»; «Владычица морей владеет и сушей»; «Как только появляется закон, находится способ его обойти»; «Венецианцы рождаются усталыми и живут, чтобы спать»; «Венеция – рай для священников и проституток»; произвести впечатление – наделать шуму – звучало как «утопиться в море»; «Тот, кто ищет помощи за игорным столом, обрастет волосами, как медведь»; «Богу мы нужны пусть искалеченными, но живыми»; «Вино – молоко стариков». Перечень можно продолжать бесконечно, но стоит вспомнить еще одну крылатую фразу: «Вспоминать пословицы – первый признак сумасшествия».
Любопытной особенностью венецианской культуры является и то, что она породила так называемую сказку о возвышении – разновидность народной литературы, в которой молодой человек или девушка мечтают вырваться из нищеты и благодаря удачному браку (обычно с кем-то из членов королевской семьи) становятся безмерно богатыми. Это – волшебная сказка насквозь меркантильного общества, словесное воплощение его мечты о невозможном. Одна из таких историй, в которой рассказывается о Константино и его коте, известна в мире под названием «Кот в сапогах».
Существуют, однако, некоторые сложности с венецианским диалектом, на котором обычно написаны эти народные сказки. Местный говор никогда не считался серьезным, настоящим языком, способным быть языком искусства. К концу XIII столетия большинство произведений венецианской литературы писали на модном в те времена провансальском языке, что отражало существовавшую в тогдашней Венеции моду на готическую архитектуру. Этот литературный французский впоследствии трансформировался в разновидность франко-итальянского диалекта, на котором Марко Поло, находясь в 1298 году в генуэзской тюрьме, диктовал воспоминания о своем удивительном путешествии. Может показаться странным, что венецианцы предпочитали писать на французском, а не на итальянском, однако существуют и более поздние примеры, способные до некоторой степени объяснить этот культурный феномен. В XIX веке высшее общество Российской империи говорило и писало исключительно на французском, полагая родной язык чересчур грубым, не приспособленным для изысканной речи.