Сушат жен хорошие мужья,
А девушек дальние друзья…
Охмеленье довольно скоро прошло. И последние слова песни заставили его вспомнить о Мерджан. Ни весточки не получил он из дома. Да и как получишь? Почтовой гоньбой Моздок соединялся с Кизляром да Астраханью. А его полк вообще находился на Кубани. Ремезов до сего дня надеялся покинуть крепость и вернуться в свое донское войско. Теперь же, когда к Тереку придвинулись знакомые ему крымчаки с кабардинцами, выступать маленькой группой в открытую степь, где разбойничали шайки врагов, было бы безумством. Судьба испытывала его и Мерджан. Он часто думал о ней, и сейчас, смущенный поцелуем казачки, убедился, что лишь Мерджан заставляет его радостно терять голову, ощущать себя рядом с ней сильным и счастливым. Было что-то в любимой необъяснимое. То ли несравненная красота, то ли осанка, то ли голос, – а скорей, все это вместе делало ее такой…
Гульбище, как приказывал полковник, завершилось до полуночи. С площади возле церкви и с пустырей все разошлись, но во дворах еще плелись затейливые речи.
Из-за смутной линии горизонта, из-за горного кряжа поднялась ущербная луна. Ее красноватый щит, похожий на те, что были в руках татарских воинов, постепенно раскалился, стал шафранным, с золотистым ободком. Ремезов долго любовался лунным заревом и почему-то размышлял: «Молчит луна. И что означает ее молчание? С сотворения мира сияет она, неведомая. И чудится, есть в ее свете и молчании – особая тайна. Не иначе! Почему-то при восходе ее разбирает волнение, и становится на душе тревожней… Может, она – от нечистой силы? Или прикинувшаяся ведьма?» – Леонтий вздрогнул и опустил глаза. Впрочем, тут же успокоился, припомнив, что солнце и луну создал Господь навеки!
Из-за Терека доносил ветерок свежесть цветущих лугов, запах распустившихся кистей акации, дух песочной сырости. На валу отрывисто перекликались постовые.
По дороге к уличному биваку Ремезов свернул к редуту, освещенному луной и несколькими свечами солдат. Чем они занимались, Леонтий понял, когда подошел ближе. К удивлению, узнал он двух атаманов станиц, – двух есаулов, и Савельева. Командование полка, в сопровождении казаков, чинило проверку сохранности артиллерийских запасов.
– Ящик нумер девять! – по уставу четко доложил молодой казак, присветив свечою. – Здеся картечь!
– Открывай, – торопил Савельев.
Следом полковник лично осмотрел свинцовую сечку, наполненность армейской тары. Затем прошел дальше, дав писарю время записать. У стены стояли глубокие канонирские повозки. Савельев стал считать ядра вслух, повелев писарю заносить и эти данные в журнал. Леонтий с негаданной ясностью осознал, что угроза нападения, в самом деле, очень велика. Неужели придется испытать то же, что и на Калалы? И спасет ли на сей раз Господь, сохранит ли души казачьи?
Татарский стан раскинулся вдоль берега Малки. Как никогда войско калги Шабаз-Гирея было разноплеменным. Добровольно в него вливались всё новые отряды и отрядики окрестных гор и земель. Вопреки заверениям о нейтралитете, данным российской императрице, сторону крымчаков приняло немало ногайских мурз. Вместе с ними переметнулись к калге другие народности: темиргойцы, бесленейцы и алтыкизеки. Но главным пополнением армии была кабардинская конница, отлично вооруженная и неудержимая.
На совете у Шабаз-Гирея в тот день, когда отмечали православные Троицу, присутствовали командиры всех сводных подразделений, включая и сотню некрасовских казаков. Их есаул, Захар Агафонов, молча слушал обсуждение плана нападения на Моздок. Кабардинцы во главе с Кургокой Татархановым не предлагали, а требовали немедленно начать приступ на крепость! И сам вероломный владетель, и авторитетный Баматов, и Хамурза Асланбеков приводили доводы о необходимости разорения Моздока.
– С появлением этого гнезда шайтана в Кабарде не стало покоя! – разгорячено твердил Татарханов, жестикулируя и по привычке поддергивая рукава черкески, расшитые позолотой. – Это наша земля, наши угодья и наш народ! А его разбивают русские, обращают в свою веру, подкупают деньгами и льготами. Рабы выходят из повиновения. Осетины и ингуши все чаще захватывают наши пастбища, а на их защиту выступают гяуры! Не мы пришли к ним, а русские появились здесь и хотят подчинить себе! Я бывал в их столице. Меня пытались купить! Но сердце, принадлежащее Аллаху и родине, не продается. Мы – подданные крымского хана.
– Я поддерживаю слова уважаемого владетеля! – заявил престарелый и чтимый всеми Касай Атажукин. – В покровительстве у России много лет находились калмыки. А теперь они бежали в Китай, потому что подверглись притеснениям русских. Калмыки знали, куда бежать. А нам? В горы уходить? Мы должны остановить русских на Тереке! И начинать надо с разрушения с Моздокского городка!
Шабаз-Гирей, полный, приземистый, с заостренной бородкой, точно брал на прицел выступающего своими цепкими зелеными глазами и внимательно выслушивал, не торопясь с ответом.
Несколько командиров, в том числе черкесы и кумыкский салтан, высказались за первоначальное разорение казачьих станиц, с тем, чтобы у осажденных в крепости не появилось подкрепление.
– Эти казацкие селения сами сдадутся! – возразил Татарханов. – Когда мы обложим крепость, русские запросят пощады. Вспомните, год назад мы собрали двадцать пять тысяч воинов, чтобы разбить корпус Медема. Но этого не сделали по малодушию, потому что генерал-майор вернул нам пленных. На этот раз отступать нельзя!
Совет затянулся до вечера. И оставалось последнее слово за главнокомандующим, крымским калгой. Но Шабаз-Гирей не спешил с выводом, тщательно обдумывал сказанное другими.
Травянистая лесная поляна, на которой полукругом сидели военачальники, прежде освещенная солнцем, покрылась синей тенью. Пахнуло из ельника хвойной свежестью. Разноголосо и весело разливались на закате птицы.
Калга молчал, наблюдая за тем, как мягко и покойно покидал землю этот день, и начиналось таинство прихода ночи…
– Властью, данной мне крымским ханом Девлет-Гиреем, повелеваю! – произнес он, подняв голову. – Ранним утром выступать походным порядком к Моздоку. И стать на виду у русских, чтобы показать нашу силу и навести на них страх. А затем меньшей части держаться у крепости, пока большая часть не истребит казачьи селения. А после этого, соединяясь, мы начнем штурм или затяжную осаду!
Решение калги всех устроило. Мурзы, владетели, уздени разошлись, воодушевленные и повеселевшие. Война с неверными, о которой уже два года помышляли в Кабарде, начиналась завтра…
После намаза и ужина со своими приближенными калга уединился в шатре и приказал привести пленников, чтобы решить их судьбу. Вначале, когда доложили о пленении узденя и русского унтер-офицера, он хотел было казнить их тотчас. Смолоду отличался Шабаз-Гирей замкнутостью, потому постоянно как бы оттеснялся на вторые роли. Но теперь он находил странное удовлетворение в том, что мог давать приказы и, по своему усмотрению, лишать человека жизни или миловать. В последние дни не давала калге покоя мятежная мысль: а что ежели себя объявить ханом, а Девлета устранить? Но он отгонял ее с суеверным страхом: только бы не заподозрили шпионы брата, оставленные для наблюдения! Да, он достойней Девлета, он полгода в седле и не выпускает из рук оружие. Именно он командует войском, а не Девлет! Почему же все почести не ему?!