– Но для чего вы не пошли, когда государь звал вас? – Блудов приблизился к учителю. – Не оттого ли, что место вовсе не так прекрасно и славно?
Николай Михайлович дернул головой, и лакей уколол его булавкой в шею.
– Вы, дружок, приписываете мне чистоплюйство, которого, поверьте, у меня нет. Я болен. Собираюсь в дорогу. Ось мира будет вращаться и без меня. Что делать в правительстве? Я стар для молодых и молод для стариков. Я давно простился с мечтой быть полезным. Не простился только с историей. И стану писать ее вопреки нашим кастратам и щепетильникам. Мы все, как мухи на возу, в своей невинности считаем себя причиной великих происшествий. А надобно смириться с собственным ничтожеством.
– Но ваш воспитанник князь Вяземский вовсе не одобряет поступление на службу в нынешних обстоятельствах, – молвил Дашков, покусывая платок. – Он писал мне и решительно отговаривал. Сознаюсь, я в сомнениях: не совершаю ли чего непоправимого.
– Вам стыдно служить? – В голосе старика звучала горечь. – Я знаю мнение князя Петра Андреевича. Я люблю его, но что в наших мыслях братского? «Умнейшие и деятельнейшие из нас все с вывихом: у кого язык, у кого душа, у кого голова. Арзамас рассеян по заднице земли». Вот что он пишет. Давайте носиться из края в край, с чужбины на чужбину и нянчить свои вывихи. Меж тем как для нас, русских, одна Россия самобытна, одна Россия существует, все иное есть только отношение к ней, мысль, привидение. Мыслить, мечтать можно в Германии, Франции, Италии, а дело делать единственно в России.
Оба ученика переминались с ноги на ногу. Не то чтобы они были не согласны. Но неудобный жернов ворочался в груди. Что он знает, высокомудрый летописец, о той грязи, в которую они каждый день погружают руки и перья?
– Хорошо, когда есть свое дело, – молвил князь Дашков. – Вы нашли его.
– Полноте, – одернул его Карамзин. – Я уже поворачиваю паруса в иные гавани. Могу написать более, но не напишу лучше. Читатель жаждет подробностей, а история должна быть разборчива. К счастью, авторское самолюбие оставило меня. О потомстве не помышляю. Тороплюсь только дописать прежде душевного охлаждения. Конец близко, близко… но еще можно не доплыть до берега.
Николай Михайлович не заметил, с каким удивлением скользнул по нему взгляд посланца Марии Федоровны. Бенкендорф всегда умел вовремя потуплять глаза.
– Впрочем, работаю сейчас мало, – признался Карамзин. – Грустно, мрачно, холодно в сердце и не хочется взяться за перо. Каковы преобразователи России! Я видел ужасные лица, слышал ужасные слова, и камней пять-шесть упало к моим ногам. Я, мирный историограф, алкал пушечного грома, ибо не было иного способа прекратить мятеж. Дай Бог, чтобы истинных злодеев нашлось не так много. Каждый бунтовщик готовит себе эшафот. Но какой простор теперь будет для Аракчеевых…
По губам генерала в углу скользнула едва приметная усмешка. И снова ее никто не заметил.
Чиновник Герольдии закончил работу и с видом взыскательного живописца оглядел свое творение. С улицы было слышно, как подают экипаж. Николай Михайлович заставил обоих учеников поехать с ним. Считал, что им надо заводить неслужебные связи в том узком, но великом по своему влиянию мирке, который создала вокруг себя императрица-мать и откуда происходили такие доверенные лица, вернее доверенные безличности, как этот очередной …дорф.
– Скажите, я слышал вашу фамилию во время наводнения…
Александр Христофорович наклонил голову, но промолчал.
У Марии Федоровны уже накрывали к чаю. Гостей было совсем немного. Одиночество госпожи разделяла воспитательница великих княжон графиня Шарлотта Карловна Ливен. Девочки выросли и разъехались замуж за границу, а у двух дам осталась общая старость и общие воспоминания. Пришел добрейший князь Голицын, друг покойного государя, весь в утонченном мистицизме и поисках страждущих. С ним Карамзин привык язвить:
– Все могу объяснить, до летающих столов включительно. Обыкновенного не довольно людям слабым. Мы, как младенцы, вопреки рассудку, падки на дивное.
Вдовствующая императрица бросила на гостя укоризненный взгляд. Историограф знал ее тайну: Мария Федоровна верила в магнетизм. Николай Михайлович – в Бога.
– Ах, вы всегда со своим отрицанием. Как можно так не интересоваться загробными тайнами?
– Отнюдь, ваше величество. Мечтаю спросить на том свете, зачем мы живем на этом.
Шутка была принята хорошо. Надобно шутить, чтобы поддерживать себя в такие трудные дни. Правда, Голицын попытался надуться, но так как историограф не стал его больше дразнить, отвернулся к Шарлотте Карловне и пустился живописать откровения последнего сеанса. Графиня, женщина здравомыслящая, взирала на собеседника с легкой жалостью, ибо не нуждалась в подпорках для слабых душ. Но очень нуждалась в верном друге. Таких уж немного на свете. Остатки старого, лучшего мира.
Пришел Жуковский, одним своим существованием доказывавший, что и при дворе можно сохранить сердце. Он щурился и по привычке клонил голову набок, чтобы лучше слышать. Было совершенно непонятно, как этот ласковый недотепа справляется с резвым наследником.
– Временами он впадает в меланхолию, как покойный государь, и тогда с ним просто.
«О, с державным меланхоликом было очень, очень непросто!»
– Вообще в нем много от нашего Ангела, – кивнула императрица-бабушка.
«Может, хватит с нас ангелов?»
Александр Христофорович очень испугался, что произнес это вслух. Но нет, молчание золото. Он по обыкновению забился в угол, не мешая компании у стола разместиться так, как каждому будет приятнее.
Разговор крутился вокруг покойного государя. Здесь, в близком кругу, его все знали, все любили и искренно сожалели. Но у каждого была своя горечь на губах.
– После записки о Польше, я думал, мы душою расстались навеки. – Николай Михайлович почувствовал, что чашка в его руках начинает дрожать. – Я ошибся: благоволение его величества ко мне не изменилось, и он продолжал беседовать со мной. Я всегда был чистосердечен, он терпелив, кроток, любезен неизъяснимо. Не требовал моих советов, однако ж слушал их, хотя им большей частью и не следовал. Так что ныне, вместе с Россией оплакивая его кончину, не могу утешить себя мыслью о десятилетней милости и доверенности, ибо они бесплодны для любезного отечества.
– У царей есть лучший способ показать свое расположение – не мешать работать, – улыбнулся Голицын. – Разве его величество хоть раз черкал ваши рукописи?
Карамзин смерил князя долгим взглядом.
– Государь не расположен был запечатывать уста исторической откровенности. Но меня вечно что-то останавливало. Дух времени не есть ли ветер? А ветер переменяется. В почтовой скачке земного бытия мы этого не замечаем. В наше время хотят уронить троны, чтобы на их место навалить кучу журналов. Нужно думать одинаково с ними, без этого они не только не могут любить другого человека, но и видеть его. Те, которые у нас более всего вопиют против самодержавия, носят его в крови и лимфе. Если бы у нас была свобода книгопечатания, то я с женою и детьми уехал бы в Константинополь, к невежественным туркам, не умеющим читать, и уже потому добродетельным.