Сердце сразу оборвалось в живот. С ненавистью взглянув на дверь, за которой витийствовала его законная половина, и ощутив все свои попытки вести себя правильно до тошноты глупыми, Киселев приказал закладывать. У него всегда имелась прекрасная отговорка: «В штаб». Но ее не потребовалось. Никто ничего не спросил. Даже не заметил отъезда хозяина.
Прилепы – глухая почтовая станция на подступах к Тульчину. Тут меняют лошадей. Но чаще путешественники промахивают мимо без остановки. Косая сараюха. Изба смотрителя. Конюшни самого мерзкого вида. Только один экипаж притулился к поваленному тыну. Весь в весенней грязи, колеса и подвеска такие, словно их сутки крутили в болоте. Завидев в слепое оконце другой возок, женщина в шали-паутине из черного кружева выбежала на крыльцо. Минута, и она у двери кареты. Умоляющие глаза, дрожащий подбородок – открой, пусти!
На секунду Киселев испытал оторопь. Нажмет на ручку, схватит за пальцы – и все вернется на круги своя. Та же боль, раскаяние, недовольство собой. Но разве не за этим он ехал? Ольга оказалась внутри быстрее, чем генерал решил, что делать.
– Поль, Поль… – Поспешные поцелуи, быстрые, неосознанные касания рук. – Прости меня! Прости! Я не могла оставаться дома. Не посмотреть на тебя! Ты жив! На свободе! Я так боялась! Эти ужасы… Я думала, что больше не увижу… Господи, Поль! Ты вернулся!
Излишне говорить, что ничего подобного от жены он не слышал. Софи даже как-то искоса посматривала на супруга. Точно размышляла: чем человек, столь замешанный в заговоре, мог заслужить прощение государя? И, кажется, негодовала в душе. Ей было бы отраднее видеть в нем героя. Страдальца.
– Поль!!! – Этим восхищенным вздохом Ольга вознаградила его за ожидаемое падение. Ее маленькое сердце, как кулачок, билось в его грудь. Пусти, пусти!
– Я люблю тебя. – Киселев поцеловал ее в тонкую белую нитку пробора. – Я как слепой. Ты прости меня.
– Тебя больше не заберут? – Ее острый подбородок уперся ему в ключицу. – Ты оправдался?
– Не знаю. – Павел Дмитриевич вздохнул. – Меня отпустили. А там…
– Господи, только не тебя, только не тебя… – шептали ее губы. – Я все сделаю. Скажи, к кому поехать? Кого ублажить?
– Не смей! – Он оторвал Ольгу от себя. Ее глаза просительно шарили по его лицу, и Киселеву стоило немалых усилий изобразить гнев. – Все будет хорошо.
Она просияла. Прижалась виском к его плечу, заулыбалась – жалко, по-детски.
– Мое, мое. Не отдам.
Так они сидели. Полчаса? Час? А может, всего минуты три? Оба не ощущали времени.
– Я приехала предупредить. – Ольга отодвинулась от него и положила на плечи обе руки. – Софи, пока тебя не было, затеяла опасную штуку.
– Что тебе до нее? – чуть сонно отозвался Павел Дмитриевич. Пусть не уверяет его в сестринских чувствах.
Ольга и не стала.
– Меня интересуешь только ты, – с восхитительным цинизмом призналась она. – У Софьи собираются поляки. Строят планы. Сестра была у нас в Мисхоре и проболталась, будто ими написана целая петиция, которую надлежит вручить представителям иностранных дворов в Петербурге, когда они съедутся на похороны государя…
Ольга замолчала. Да больше ничего и не требовалось. Генерал сам был способен оценить происходящее. Его едва простили. Если узнают, что жена занимается политическими заговорами в пользу Польши… Тень Следственного комитета вновь замаячила над головой Киселева.
Расставшись с возлюбленной, как оторвав половину себя, Павел Дмитриевич вернулся в Тульчин еще затемно. Дом спал. В розовых облаках батиста почивала под парижским балдахином прекрасная героиня. Нарышкина рассказала ему, где сестра хранит сочиненные ею пламенные призывы о помощи. Ничего глупее и опаснее придумать было нельзя. Генерал поднялся в диванную. Тихий уединенный будуар. Портреты отца и матери графини. Камин с часами на длинной мраморной полке. Самый нехитрый тайник за отъезжающей панелью.
Он взял пачку бумаг в руки. Развел камин и, не читая, стал по листку укладывать на пламя. Нечто подобное Павел Дмитриевич предпринял накануне вызова в Петербург. Среди его документов не было ничего особенного, но в свете грозных обстоятельств любой клочок с неосторожным словом мог оказаться роковым.
– Поль! Что ты делаешь?
Он повернулся к двери. Софи все прочла на его лице.
– Как ты посмел? Это чужое! Тебя не касается!
Генерал тяжело поднялся с колен.
– Пока ты моя жена, все, с тобой связанное, меня касается.
В его голосе было что-то, заставившее Софи попятиться.
– Меня предали. Нетрудно догадаться, кто. Ольга.
Муж молчал.
– Будь проклят день, когда я согласилась венчаться с тобой!
Павел Дмитриевич опять присел на корточки и положил новую порцию бумаги в камин. Жена продолжала осыпать его упреками. Но странное дело: они точно не задевали генерала.
– Твое поведение низко! – Софи была удивлена, что на нее не обращают внимания.
– Ты хочешь, чтобы меня все-таки сослали в Сибирь?
Госпожа Киселева взялась рукой за горло.
– По крайней мере, я смогла бы тебя уважать!
– А теперь приходится терпеть?
Его колючий, враждебный тон был настолько непривычен, что Софья Константиновна села на диван, разглядывая супруга, точно впервые видела. Она так привыкла к смиренному непротивлению, к внутренней подавленности благоверного, что совсем забыла: играет с огнем. Русские – рабы и насильники. Такова их сущность. И в нем, в Поле, этого достаточно, чтобы затушить самые пламенные, самые высокие стремления. Молодой женщине сделалось больно. Она полюбила человека несвободного. И как бы ни пылало ее сердце, никто не в силах подарить ему вольность, которой он боится, бежит и не хочет.
– Я все равно поеду в Петербург. – Софья повернула к мужу сухие, без слез глаза. – Расскажу представителям держав то, что было в этих бумагах.
Генерал пожал плечами. Без документов ее миссия лишена смысла.
– Полагаешь, я посажу тебя под арест? Это было бы доказательством моего неравнодушия.
Санкт-Петербург. Невский проспект. Дом Сперанского.
– Но, Боже мой, что же вы станете делать, коли за вами придут?
Елизавета Михайловна робко приблизилась к столу. Она была дочерью самого знаменитого русского реформатора, его имя открыло бы ей двери в любой европейский салон. Но дома после 14 декабря от всех гостиных им было отказано. Великое дело – репутация! Не нужно никакого дознания, чтобы забрать отца в крепость!
Сам Михайло Михайлович чувствовал себя скверно – сидел в вольтеровском кресле, завернувшись шотландским пледом, и отказывался писать. Что с ним случалось не часто. Бумага сама по себе – ее голубоватая гладь, ребрышки водяных знаков, золотой обрез – возбуждала старика особым, одним чиновникам высокого полета ведомым образом. Как юноша спешит на свидание с возлюбленной, как он нетерпелив и томен, прикасаясь к ее шелковистой коже, как несдержан, срывая стыдливый наряд и проникая меж плотных лепестков розы, как упоен, сломив последнюю преграду, – так бывает заинтригован человек пера при виде стопы гербовой бумаги. Что-то еще будет написано на ней, что нарисовано? Поэма о русалке, дивный профиль в завитках, схема преобразования Департамента государственных имуществ…