Одним словом, на протяжении всей жизни человек не волен поступать в соответствии с собственной волей. Если, конечно, он не хочет противопоставить себя всему свету… И это противоречие личности и общества имет место везде: и в развитых государствах, и у дикарей. Различие лишь в том, что у последних ограничения личной свободы теснее и естественнее связаны с природой и предрассудками, чем у испорченного техническими и научными открытиями цивилизованного человечества. И еще неизвестно, где сам человек чувствует себя более свободным. Если верить, что душа его свободна по своей природе, то можно предположить, что в любом из человеческих обществ она продолжает пестовать мечты о том самоопределении, о той первозданной воле, какой обладали наши прародители с момента создания их Творцом и до дня изгнания из рая.
Эти мечты нашей души ищут себе выход и находят его во всем, что дает человеку надежду: в вере, в творчестве, в любви… В последней особенно, ибо нигде так не чает найти отзвук наша душа, как в душе, которую она возлюбила. Ничто не дает такую иллюзию свободы чувств и поступков, как единение близких душ…
Обо всем этом думалось Марии Меркадо в самое неподходящее для подобных размышлений время – когда она силилась развязать путы, стягивающие ей руки. Впрочем, почему неподходящее? Сеньорита всегда ощущала себя свободной, хоть и была воспитана в католическом духе. Наставления францисканцев, рассказы о Страшном суде воспринимались ею как сказки, к ней самой не имеющие отношения. Родители ни в чем особенно не стесняли, если не считать наказа выйти замуж за Гомеса Гереру. Да и это до определенного времени не воспринималось Марией как покушение на свободу – Гомес был красивым и богатым сеньором, партией во всех отношениях завидной. Но так было, пока она не встретила другого. Того, о ком не переставала думать и теперь, оказавшись в руках похитителей.
Ах, эти неожиданные разбойники! Они-то действительно посягнули на свободу гордой сеньориты: заткнули ей рот, завязали глаза и до боли стянули запястья ремнем… Кто они, эти люди, напавшие на нее в саду, когда она шла на свое первое настоящее свидание?
Поначалу, когда ее, полузадохнувшуюся и оглушенную, куда-то тащили на плече, Мария ничего не могла сообразить. Потом, придя в себя, подумала, что это те самые бушхедеры, от которых ее спас сеньор Деметрио со своими матросами. Могли же эти разбойники следить за ними издали и теперь напасть на нее из мести. Но от этого предположения она сразу же отказалась. Вокруг столько бандитов, что напасть на нее могли и без всяких причин. От своего жениха сеньорита знала, что после захвата пиратами Монтерея президент Мексики прислал в Верхнюю Калифорнию подкрепление в виде трехсот каторжников, и президенту хунты пришлось напрягать все силы, чтобы защитить уцелевшие гасиенды теперь уже от тех, кто прибыл на подмогу. Каторжники, по словам Гереры, разбежались и организовали несколько шаек, за которыми по всей области гоняются рейтары. Оказаться в лапах таких отщепенцев показалось Марии так унизительно и обидно, что она заплакала. Рот у нее был заткнут, глаза завязаны, плача ее никто не услышал и слез не заметил. Потом сеньорита сумела взять себя в руки, вознамерившись, что бы ни случилось, держаться с достоинством. Как это ни странно, страха за свою жизнь она не почувствовала и, несколько успокоившись, рассуждала здраво. Если ее не убили сразу, значит, за нее хотят получить выкуп, поэтому негодяям незачем причинять ей зло.
Потом они долго скакали куда-то. Мария, которую, будто мешок, перебросили поперек седла, задыхалась от запаха лошадиного пота и запаха чужого мужчины. Этот запах – смесь полыни и перетопленного медвежьего жира – подсказал ей, что седок – индеец. Мария попыталась дернуться и соскользнуть с седла: уж лучше разбиться на полном скаку, чем оказаться в руках дикарей, которые, по словам двоюродного брата и Гереры, подвергают испанцев страшным пыткам, но получила удар по голове и потеряла сознание.
Пришла в себя она в какой-то хижине, когда с ее глаз сняли повязку и поднесли к губам плошку с вонючим питьем. Тут Мария увидела человека, совсем не похожего на индейца. Он был одет в мундир испанских рейтар и мексиканские канцонеро, а внешностью напоминал вакеро и заговорил по-испански без акцента, но так, как говорят простолюдины – пеоны или пастухи:
– Хлебните этого пойла, сеньорита! Небось, сомлели от испуга… Не бойтесь, с вами ничего не случится, если будете себя вести смирно, как объезженная кобылка… При хорошем раскладе через пару-тройку деньков уже будете дома…
Мария поморщилась и попыталась отстраниться. Но благодушный похититель настойчивей придвинул плошку. Тогда она почла за лучшее не привередничать и отхлебнула того, что ей предложили. Это оказалась мексиканская самогонка. Девушка закашлялась, ее чуть не вырвало. Похититель расхохотался:
– Хэ-хэ! Ну, как наше угощение, сеньорита? Это вам не вино из Кастилии… Оно делается из кактусов, и должен вам сказать, что для приведения мозгов в порядок вы лучше ничего в округе не сыщете!
Как ни странно, после глотка спиртного Мария и впрямь почувствовала себя лучше.
Два дня, как и обещал незнакомец, Мария провела в бунгало, расположенном в горном ущелье. Это она успела рассмотреть, когда ее выводили по нужде. Еще девушка заметила, что похитителей всего двое: тот, который заговорил с ней первым (и которого девушка про себя окрестила вакеро), и индеец. В нем Меркадо с ужасом узнала беглого Помпонио.
«Меня похитили из-за Гереры», – догадалась она, вспомнив, как Гомес зачем-то заходил к индейцу в клетку и как тот вскоре после этого умудрился сбежать. Но за этим открытием последовали успокаивающие мысли: «Помпонио не сделает мне ничего плохого, и этот второй его сообщник, похожий на солдата и пастуха одновременно, тоже… Они слишком обходительны для того, чтобы снять скальп или подвергнуть истязаниям…»
Марию действительно никто не трогал. Ее кормили хотя и грубой пищей, но три раза в день. В светлое время суток руки и ноги не связывали, рот не затыкали. Мария, желая лучше узнать своих тюремщиков, попыталась разговорить их, но это не удалось. И меж собой они в присутствии пленницы не говорили.
К полудню третьего дня вакеро куда-то ускакал, а индеец сразу же связал Марии руки. Сеньорита поняла, что в ее судьбе ожидаются перемены.
Около полуночи Помпонио разбудил ее, накинул на вытянутые вперед руки короткий аркан и, завязав глаза, повел за собой. Полагаясь на слух и обоняние, девушка пыталась угадать, куда они идут. Сначала Мария почувствовала с двух сторон холодное прикосновение камней, словно оказалась в каменном коридоре. Потом дорога пошла под уклон и запахло сыростью, как пахнет в подземелье или пещере. Индеец, идущий впереди, часто останавливался, и девушка то и дело натыкалась на него. После очередной такой остановки к уже привычным запахам добавился еще один – горящей пакли. «Помпонио зажег факел», – догадалась она.
Они шли еще долго, а когда снова остановились, Помпонио сдернул с ее глаз повязку:
– Здесь скво будет ждать, когда я приду за ней, – сказал он. – А пока надо есть и пить. Ждать придется долго.
Он развязал руки сеньориты и протянул ей кусок вяленой оленины. Когда она нехотя пожевала мяса, дал ей напиться из оплетенного сосуда. Потом усадил девушку на камень и крепко связал ей руки, на этот раз за спиной. Так же крепко он связал и ноги Марии, сказав при этом: