– Отчего же? Мне кажется, господин Завалишин поступил как человек благоразумный и рассудительный… Впрочем, отказаться от любви такой сеньориты, как Мария Меркадо, наверное, трудно…
– Вот-вот, мой друг, это обстоятельство и тревожит меня. Дон Деметрио находится в том возрасте, когда любовь, как правило, выше разума и самой жизни! И вдруг влюбленный молодой человек отказывается от своего счастья и поступает так, как мог бы поступить разве что такой старик, как я… Вы знаете, я просто опасаюсь таких рациональных людей. Они, при всей их прагматичности, способны на любые безумства. Я глубоко убежден, что из подобных дону Деметрио выходят низвергатели общественных устоев…
– Ну-ну, дорогой падре, этак вы Дмитрия Иринарховича еще и в масоны запишете… Впрочем, может, он таковым и является…
– Вот именно. Перед убытием из Верхней Калифорнии дон Деметрио навестил меня и опять говорил о некоем тайном ордене, цель которого спасти человечество. Он убеждал, что мы – калифорнийцы – должны вступить в него, а сам дон Деметрио сможет получить от вашего императора полномочия для заключения союза между Россией и нашей областью. Как вы, сеньор, оцениваете эти обещания?
– Вы хотите узнать, не фанфарон ли господин Завалишин? – Кирилл Тимофеевич, почувствовав себя почему-то неловко, налил вина гостю и себе. – Лейтенант показался мне человеком неоднозначным. Впрочем, падре, таковы мы все… Конечно, господин Завалишин – представитель древней, известной у меня на родине фамилии. У него масса талантов. Он умен и храбр. Во время пребывания на Ситке сей офицер, например, во главе небольшого отряда матросов подавил выступление тамошних индейцев у Озерного редута. В то же время я не хочу от вас скрывать, да вы это заметили и сами, Дмитрий Иринархович обладает богатой фантазией и свои мечты склонен представлять как нечто, существующее на самом деле. Таким людям иногда удается очень многое, иногда ничего.
– То есть если я вас понял правильно, вы полагаете, что дону Деметрио нельзя доверять?
– Я этого не говорил, падре. И более того, мне известно, что лейтенант отозван в Россию для встречи с очень высокопоставленным лицом… Но расскажите подробнее, что именно говорил вам господин Завалишин?
– Дон Деметрио утверждал, что, если область по собственному влечению вступит в союз с Российской империей, все испанцы, кто проживает здесь, получат из российской казны единовременное пособие и будут обеспечены за казенный счет всеми необходимыми вещами. Кроме того, смогут иметь пожизненные налоговые льготы…
– Господин Завалишин заводил и со мной разговор об этом, но я не знаю, сумеет ли он в Санкт-Петербурге убедить высших чиновников в необходимости подобных преобразований… – Хлебников умолчал о том, что ему известны и другие планы лейтенанта. Скажем, завести в Новом Альбионе горное производство и заселить всю территорию к северу от залива Сан-Франциско семьями вольных землепашцев, привезенными для этого из центральных районов России. «Подобные планы вряд ли придутся по душе падре Альтамиро, так же как обещание пожизненной ренты…»
– Так вы полагаете, что дону Деметрио не удастся добиться поддержки? – настоятелю, по-видимому, очень хотелось заручиться словом Хлебникова. Но тот ответил сдержанно:
– Как говорится, поживем – увидим…
7
«Для многих жизнь потому слишком долга, что счастье слишком кратко: рано радости упустили, вдоволь не насладились, потом хотели бы вернуть, да далеко от них ушли…» – Хлебников отодвинул от себя «Карманный оракул» на вытянутую руку, прищурился, чтобы буквицы не расплывались и не наскакивали одна на другую, и заново перечитал слова Бальтазара Грасиана. Этот испанец, живший несколько столетий назад, снова заставил размышлять о сущности бытия, о человеческом счастье, о творчестве. Истинно, пустота рождает пустоту, а мудрость – ответную мудрость.
Память Кирилла Тимофеевича, словно четки, перебирала и события давних дней, и те, что случились намедни. Но больше вспоминалось почему-то минувшее. Может, прав падре Альтамиро, что под старость глаза перемещаются на затылок: живешь уже не надеждами, а прошлым.
Опять же если вспомнить Грасиана, то наступил в жизни Хлебникова третий перегон. В первом, по словам мудреца, человек учится, познает мир. Во втором – путешествует и знакомится с разными людьми и народами. Теперь же настало время размышлять и вспоминать увиденное. А еще лучше, вспоминая, записывать. Чтобы все пережитое никогда не стерлось в памяти и своей, и потомков.
Детей у Кирилла Тимофеевича нет. Нет и семьи. Самые близкие его родственники – это тетради с личными записками, которые, почитай, два десятка лет изо дня в день ведет он. В этой работе, оставаясь наедине с пером и бумагой, находит Хлебников высшее блаженство, равное, пожалуй, лишь любви, которую однажды в жизни испытал он. Но об этом в записках ни слова. Зато много о том, где бывал, что видел. Есть здесь и жизнеописания известных людей, с кем сводила Хлебникова судьба: Баранов, Головнин, Резанов… Есть описания островов и словари племен, населяющих американские земли, есть исследования по этнографии, истории Русской Америки. Но больше все-таки собственных раздумий о жизни и предметах отвлеченных и загадочных. Писать об этом нравится Кириллу Тимофеевичу. Здесь есть простор для воображения, коему в обыденном мире не находится должного места.
Вот и нынче, освободившись от дневных забот, которых у правителя Новоархангельской конторы хоть отбавляй, устроился он в гостевой комнате в доме Шмидта и торопится записать необычный рассказ, услышанный от алеута, привезенного в Новый Альбион с острова Тугидага.
Поскрипывает перо, вызывая в авторе записок чувство причастности к чему-то чудесному, рождается история…
«В одну осеннюю ночь, безлунную, но ясную и тихую, не возмутимую ни ревом бурь, ни шумом ветров, один алеут вышел из своей дымной хижины на берег, который в этом месте был пологим и песчаным, и стал глядеть на гладкую поверхность моря, где, выныривая и погружаясь в бездну, резвились сивучи и каланы. Потом сей алеут стал смотреть на небо, усеянное звездами, пытаясь угадать, продлится ли такое затишье завтра, когда намечена была охота на морского зверя. Его размышления вдруг прервало пение, доносящееся издалека. Голос походил на человеческий, но слов нельзя было разобрать. Алеут прислушался, и пение словно приблизилось к нему, стало явственнее. Пораженный, он побежал в хижину, разбудил сородичей и рассказал о чудном явлении. Все вместе они бросились на то место и, когда достигли его, не только услышали напев, но и усмотрели мерцающий светоч, точно кто-то зажег лучину и приближается со стороны моря к берегу. Но едва этот огонек коснулся оного на расстоянии видимости от того места, где они стояли, как в один миг исчез и пение прекратилось.
Изумленные и напуганные происшествием, эти дети природы не дерзнули в тот же час отправиться туда, но заметили, где именно угас неизвестный светоч. Они вернулись в свое жилище и толковали о необычном всю ночь, а с рассветом отправились на берег и, к своему удивлению, нашли там камень, который не могли сдвинуть с места несколько человек. Оного камня прежде – это известно всем тамошним обитателям – здесь никогда не было. Не заметили алеуты на берегу и никаких следов, могущих объяснить его появление. Они излагали множество догадок о сем камне и наконец согласно признали, что он появился на песчаном берегу, где на несколько полетов стрелы нет не токмо подобных валунов, но и мелких камешков, чудесным образом. Это чудо, по мнению старейшины, должно было предзнаменовать бедствие для их рода. Утвердясь в этом мнении, алеуты известили о камне начальника местной конторы Российско-Американской компании Артамонова, который приказал перенести камень к нему и, взвесив оный, нашел в нем восемь пудов.