– Негоже нам, русским, ссориться перед лицом общего врага.
И то верно. В минуты, когда решаются судьбы Отечества, что могли значить какие-то прошлые обиды? Кошелев и граф обнялись и расцеловались, попросив друг у друга прощения. Толстой, узнав о смерти супруги генерала Елизаветы Яковлевны, с которой был знаком еще в ее бытность московской барышней, проникся к Кошелеву состраданием. Потом судьба надолго разлучила их. Граф вскоре покинул армию и вернулся в Москву. Генерал дошел с войсками до Парижа, заслужил несколько орденов и золотую шпагу за храбрость. Но чины как-то обходили Кошелева стороной. После войны он командовал пехотной дивизией, стоящей под Вильно, все еще в звании генерал-майора, что не соответствовало ни выслуге лет, ни его заслугам. Несколько раз порывался Павел Иванович выйти в отставку. Но куда? Ни семьи, ни поместий… Так и служил, пока в одном из отпусков снова не встретился с Ермоловым. Тот ободрил старого товарища, мол, подожди, вызову тебя на Кавказ. Это – место боевое, а генерал, так уж повелось, заметнее, когда он воюет, а не принимает парады в военных поселениях.
И вот такой вызов пришел.
– Эх, не ко времени ты, Павел Иванович, едешь к Алексею Петровичу… – непривычно тихо сказал Толстой и замолчал, увидев приближающегося официанта. Тот ловко расставил на столе блюдо с остендскими устрицами, тарелки с белым хлебом и сыром «Пармезан», разлил игристое вино в высокие бокалы с тонкой ножкой и, узнав, когда подавать суп претаньер и ростбиф с каплунами, удалился.
Генерал покачал головой:
– К чему такое изобилие, граф? Я же и впрямь спешу… Или ты после Рождественского поста меня откормить хочешь? Так знай, я по-суворовски предпочитаю щи да кашу, а этого, – Кошелев кивнул на устриц, – отродясь не жаловал!
– Будет тебе, Павел Иванович, кашу еще поесть успеешь, – Толстой с видимым удовольствием содрал серебряной вилочкой с перламутровой раковины хлюпающую устрицу и тут же проглотил ее. – Ну-с, nunc bibendi!
Они выпили вина и закусили. Граф налегал на устрицы, генерал отдавал предпочтение хлебу с пармезаном. Когда официант принес французский суп с кореньями и запотевший графин с водкой, граф, возвращаясь к прерванному разговору об Ермолове, осторожно заметил:
– Боюсь, Павел Иванович, ты можешь не застать нашего друга на посту командующего…
– Отчего? – удивился Кошелев.
– Я слышал, впал в немилость у нового государя Алексей Петрович… Корпус-то его отказался сразу присягнуть Николаю.
– Что ж из того? Не один корпус Ермолова промедлил с присягой Николаю Павловичу… Главное, что переприсягнул вовремя. Конечно, может быть, новый император и не любит Ермолова по какой-либо причине и, – замялся Кошелев, – вполне вероятно, даже побаивается его, но все это не повод, чтобы снимать с должности полководца, коего любят солдаты и боятся враги…
– Кабы только личная нелюбовь. Тут дело еще серьезней… – Толстой перешел почти на шепот, чем несказанно удивил генерала, знавшего графа как человека отважного и бесцеремонного. – В Москве арестовали многих из тех, кого ты знаешь: генералов Орлова и Фонвизина, полковника Митькова… Под подозрением и другие, в том числе и мой приятель Шаховской… Ходят слухи, что к заговору причастен и Алексей Петрович…
– Экая ерунда! – возмутился генерал. – Ермолов – верный слуга государю и Отечеству. И мысли не могу допустить, чтобы он… Давай кончим сей разговор и более к нему не будем возвращаться!
– Верно, генерал, выпьем за твое здоровье! – почему-то сразу же согласился Толстой и потянулся к графину.
Выпили водки. Помолчали.
– Мы на Кавказе увязли по самые уши! – с другого бока вернулся к прежней теме граф. – Нечего было туда соваться… Это чужая земля, дикий народ…
– Ты, Федор, умный человек, а рассуждаешь, прости меня, аки младенец, – генерал отложил ложку и вытер салфеткой губы. – Империя, если она не увеличивает своих размеров, обречена на гибель. Вспомни Рим… Россия, чтобы не повторить его судьбу, должна расти и на восток и на юг… Алексей Петрович, будучи наместником государя на Кавказе, это понимает и проводит дальновидную политику…
– Ежели ты называешь дальновидной политикой то, что почитаемый мной Ермолов там вытворяет, тогда мне нечего добавить… – насупился Толстой.
– А что он вытворяет, как ты изволил выразиться? Ну, сжег пару деревень, ну, заставил одних чеченцев воевать противу других? Так сие – единственный способ навести порядок на земле, где дух мятежный и ненависть к иноверцам в каждом жителе с малолетства воспитываются…
– Вот этот-то свободный дух и независимость мне в них и нравятся. Это, генерал, поверь мне, никакими пушками не выбить! Вот если бы наше правительство пришло к горцам не со штыками, а с миром, пользы было бы куда больше…
– Нет и еще раз нет! Горцам верить нельзя. Их клятвы ненадежны. Они почитают одну лишь силу. Предложение о мире воспримут как нашу слабость. Доброту и христианское всепрощение – как бесхарактерность. Да и что ожидать от народа, для коего разбои и грабеж – слава, а добыча, приобретенная воровством, – гордость?
– Но ведь и на Аляске мы столкнулись с такими же противниками… Вспомни о калюжах. Насколько мне известно, индейцы до сих пор не признают себя подданными российской короны.
– Знаю, граф, твою приверженность к Америке. Ты ведь даже прозвище получил – Американец… Токмо не показывай теперь мне те узоры, коими тебя индейцы наградили за любовь к ним… – улыбнулся Кошелев. Он вспомнил, как в прошлую их встречу Толстой начал демонстрировать всей шумной компании татуировки, которыми обзавелся в кругосветном вояже. – Поверь, Федор, я и сам люблю людей гордых и независимых, но здесь иное: горские народы своей непокорностью служат дурным примером для других подданных нашего государя. Этот пример хуже, чем призыв к революции. А революция – что пожар, никого не пощадит, для нее все под одну гребенку! Мало нам Франции, где дворянство своим преклонением перед Вольтером отворило двери так называемой свободе, а само вышло в окно гильотины?
– И все же, Павел Иванович, горцы – не французы! С лягушатниками мы воевали десять лет и проиграли только в том, что теперь сплошь да рядом говорим по-французски и устриц по их рецептам глотаем, но в прямом бою французов одолели, а вот чеченцев, сдается мне, не одолеем и за сто лет.
– Ну, граф, ты сам перевел разговор на французов. Слушай теперь! Fais ce que doit, advienne se que pourra…
– Твой французский, Павел Иванович, еще хуже моего, но что-то я понял… «Делай то, что должно, а будет то, что будет»… Ты ведь это сказал, генерал?
– Точно так. Но придумано не мною. Сии слова приписывают Буонапарте, и при всей моей нелюбви к узурпатору думаю, тут он попал в точку, – Кошелев поднялся из-за стола. – Ладно, засиделся я с тобой, граф.
– Куда ты, еще каплуны и ростбиф? – вскинулся граф.
– Извини, пора!
– Может, все же останешься погостить, Павел Иванович? Мой дом тут, рукой подать, в Староконюшенном переулке… С женой тебя познакомлю…