– В здании Главного штаба. Содержится под арестом с другими подозреваемыми.
– Переведите в крепость. Одиночество благотворно для начинающих поэтов, ибо способствует вдохновению…
7
8 июня 1826 года Верховный суд вынес приговор по делу ста двадцати одного государственного преступника, замешанного в декабрьском мятеже. Через два дня император утвердил приговор, внеся в него свои изменения. Правда, эти изменения не коснулись вердикта, вынесенного судом, в отношении Павла Пестеля, Кондратия Рылеева, Сергея Муравьева-Апостола, Михаила Бестужева-Рюмина и Петра Каховского. Однако девяносто одному осужденному государь снизил на разряд назначенное наказание, в том числе и тридцать одному приговоренному к смертной казни отсечением головы, заменив ее вечной каторгой. В числе удостоившихся права жить по монаршей милости был и осужденный под номером сорок два Дмитрий Завалишин.
Утром 11 июня начальник Главного штаба генерал-фельдмаршал Иван Иванович Дибич передал в Морское министерство высочайшие инструкции по проведению разжалования осужденных морских офицеров. Обряд должен был состояться через месяц в Кронштадте, для чего предлагалось на флагманском корабле на крюйс-брам-стеньге поднять черный флаг и выстроить на шканцах представителей всех судов, находящихся на кронштадтском рейде, в соответствии со следующей разнарядкой: по одному штаб-офицеру, одному лейтенанту, одному мичману и одному матросу с каждого корабля.
…В полночь с 10 на 11 июля Дмитрия Завалишина подняли с постели в камере Алексеевского равелина, приказали надеть флотский мундир и вывели во внутренний двор крепости. Там были уже собраны обитатели остальных камер тюремной цитадели. Начались шумные объятия и приветствия. Стража стояла поодаль и не вмешивалась.
Через какое-то время моряков отделили от остальных узников и повели к выходу из крепости. У причала дымил высокой черной трубой пароходик с именем «Елизавета» – первое российское судно на паровой тяге. Завалишин, как и все моряки, хорошо знал этот пароход. Построенный в 1815 году, он курсировал по одному и тому же маршруту: Санкт-Петербург – Кронштадт. «Вот куда нас повезут, – догадался лейтенант. – Значит, приговор приведут в исполнение там…»
Осужденные и конвой взошли на палубу. Пароход издал гудок, напоминающий предсмертный крик чайки, и его огромные, выступающие над палубой колеса с шумом ударили по воде. Короткая летняя ночь была уже на исходе. Небо над Невой и городом было светло-серого цвета, но истосковавшимся по открытому пространству узникам оно казалось прекрасным. Завалишин вместе с остальными полной грудью вдыхал речной воздух, в котором чудился запах моря, и даже пароходный дым не вызывал у него, поклонника парусного флота, обычного раздражения. Он вглядывался в проплывающие мимо силуэты зданий, не участвуя в разговорах товарищей, которые возобновились, как только узники оказались на борту.
Вскоре стража, очевидно испугавшись, что кто-нибудь из арестантов бросится в воду, развела всех по каютам и заперла там. Дмитрий задумался. Он размышлял о разрушительном действии на человека ожидания и бездействия. Оказавшись в одиночной камере, Завалишин сразу же ощутил это на себе. Чтобы не впасть в отчаянье, он решил, что и в крепости должен продолжать работать над самоусовершенствованием. Поскольку распорядок дня для заговорщиков был достаточно свободным, Дмитрий определил для себя, что будет спать не более шести часов в сутки, посвящая остальное время чтению и физическим упражнениям. Обратившись к коменданту с просьбой дать ему какие-нибудь книги из тюремной библиотеки, он получил ответ, что разрешается читать только Псалтырь и Библию.
– Хорошо, дайте мне Библию.
Книгу ему принесли, но она была на древнееврейском языке. Тогда Дмитрий решил изучать этот язык и за два месяца справился с такой задачей.
Тюремные месяцы вообще многому научили его, помогли по-новому взглянуть на мир и прежних знакомых, открыли, как переплетены в людях разные качества: трусость и благородство, предательство и самоотречение. Теперь все уже позади, но Завалишин помнит, как потрясли его очные ставки с Рылеевым и мичманом Дивовым. Мичман прямо на очной ставке бросился Дмитрию в ноги и умолял простить его за свидетельские показания.
– Я дал их токмо оттого, Дмитрий Иринархович, что надеялся: вы с вашими связями уже смогли скрыться за границей и мои слова вам никоим образом не повредят…
Молодой человек совсем запутался и, похоже, находился в глубоком психическом расстройстве. Дмитрий успокоил мичмана, сказав, что не считает его виноватым.
Рылеев же, напротив, повел себя при встрече с Завалишиным дурно. Перед следователями он принялся увещевать лейтенанта:
– Теперь уже нечего запираться. Советую вам раскрыть свое сердце комиссии и государю, как сделал я сам, надеясь на милосердие к раскаявшемуся…
Тут Рылеев начал называть фамилии знакомых Дмитрия, которые якобы состояли в тайном обществе.
– Послушайте, Рылеев, – резко сказал Завалишин, – ведь это гнусно. Вы ищете возможность теперь выслужиться и запутываете даже тех, кого прежде пытались увлечь самыми дурными страстями… Вспомните, как вы прежде проповедывали всем, что в случае ареста лучше дать себя разрезать на куски, но не открывать ничего.
Рылеев заметно смутился и неожиданно попросил следователей:
– Прикажите ему удалиться. Я хочу сообщить комиссии кое-что, чего этому человеку не надобно слышать!
После встречи с Рылеевым к Дмитрию и пришло ясное понимание причин провала мятежа. Мысли сложились в четкую формулу. Он знал, что теперь никогда уже не забудет ее и при первой возможности запишет, чтобы сохранить правду о происшедшем для потомков. «Правила, которыми руководствовались главные деятели тайного общества, были личные цели на первом плане, совершеннейший хаос в понятиях, непонятное легкомыслие людей, взявшихся за важное дело, отсутствие какой-либо подготовки к нему, какого-либо понятия о необходимости ее для успеха, каких-либо соображений о последствиях. Все предпринималось наобум, все предоставлялось случайности… Четырнадцатого декабря действовали внешние обстоятельства, не зависящие от деятелей, которые, напротив, только портили все, что само давалось в руки. За дело исправления зла взялись люди фраз, а не дела…»
Но помимо разочарований идейного плана Дмитрия ждали разочарования личные. Ипполит – любимчик мачехи и вечный баловень судьбы – решился оговорить старшего брата, еще совсем недавно спасшего его из долговой ямы. Дмитрию, вернувшемуся из Америки, пришлось расплачиваться с крупными карточными долгами Ипполита. Младший брат тогда клялся ему в вечной преданности. И вот следствие его клятвы… Это, пожалуй, пострашнее, чем предательство бывших соратников…
Тогда он решился написать императору письмо, в котором помнит каждую запятую.
«Познав свое заблуждение, временное помрачение рассудка и преступные его следствия, среди горького раскаяния и рыданий, повергаясь ниц перед Твоим величием, дерзаю умолять Твое милосердие о нижеследующем. В Сибири на берегу Иртыша, по ту сторону Тобольска, находится монастырь Иоанна Предтечи. Великий Государь! Лиши меня чинов и дворянства, я сделался недостоин их навсегда, и повели сослать в Сибирь в вышеупомянутый монастырь, дабы там, в уединении от людей, я бы мог проводить остальные дни свои в непрерывном служении Богу и очищать себя трудами, покаянием и постом, молясь день и ночь о ниспослании Тебе здравия и долголетнего и счастливого царствования, чтоб, наконец, когда сделаюсь того достойным, воспринять в той же обители сан иноческий!