– Отвечай! Коли тебя чем обидели, так и скажи! – настаивал Спешнев.
Напоминание об обидах подействовало.
Харчин долго кричал что-то на своем языке. Потом уже по-русски, скороговоркой, начал перечислять оскорбления, нанесенные Огненными людьми его народу. Он жаловался, что служилые люди нарушают обещание, берут с каждого селения по два ясака в год, насильничают жен камчадалов, а их самих превращают в рабов…
– Так людям большого тойона делать не можно! – завершил свои излияния Харчин и погрозил Сорокоумову кулаком.
– Погодь, тойон, – мигом построжел Спешнев, – не тебе указывать, как государевым людям себя вести. Ежели с чем был не согласен, так говорил бы начальственному человеку. А жило-то жечь, зачем?
– Начальника не любит детей Кутки. Начальника слушает, но не слышит, что они говорят, – уклончиво сказал Харчин.
– А храм Божий пошто порушил, нехристь?
– Начальника не любит детей Кутки! Кутка не любит, когда его не слышат… – как заведенный, повторил Харчин.
Пустые препирательства обрыдли Спешневу. Он негромко выругался и отошел в сторону, уступая место главного переговорщика Гвоздеву.
– Вот, что, тойон, – сурово сказал Гвоздев, – выводи-ка своих людей из острожка по добру, предай их на волю суда Ея Императорского Величества. Я – начальный человек, обещаю тебе, что ни один волос с ваших голов не упадет! До законного разбирательства, конечно…
Гробовое молчание послужило ему ответом.
Гвоздев еще более добавил жести в голосе:
– Не дури, тойон! Ежели не сдашься сам, приступом возьмем! Тогда пощады не жди!
– Дети Кутки смерти не боятся! – неожиданно рассмеялся Харчин. – В подземном мире жить лучше, чем терпеть обиды от Огненных людей!
Смех камчадала окончательно вывел Сорокоумова из себя. Он выскочил из-за спины Гвоздева, одним махом вырвал из-за пояса пистоль, прицелился.
– Стой, дурень! – взревел Гвоздев, но Сорокоумов уже спустил курок.
Когда дым рассеялся, Харчина не было видно.
Но из бойницы высунулся ствол фузеи и громыхнул ответный выстрел. Пуля, выпущенная не прицельно, пропела высоко над головами и все же заставила Сорокоумова и остальных вздрогнуть и пригнуться.
– Все назад, в укрытие! – приказал Спешнев.
Они скорым шагом, то и дело оглядываясь, пошли в лагерь. По ним больше не стреляли.
По дороге Спешнев и Гвоздев распекали Сорокоумова:
– Какой леший тебя дернул пулять?
– Плетей захотел, Сорокоумов!
Он, несмотря на хромоту, не отставал от них, огрызался:
– Што мне плети! Поглядел бы на вас, господа хорошие, што бы вы запели, ежли б вас заживо, как меня, зажарили… Ку-утка! Я ему, курве, кишки-от на кулак намотаю…
Гвоздев урезонил горе-стрелка:
– Цыц! Разгоношился ерой! Пойдем на штурм, тогда и мотай! А коли вызвался разговоры говорить, держи себя в руках! Лучше скажи, кто нарушил запрет и выучил камчадалов ружейному бою?
Сорокоумов только плечами пожал.
– Сами докумекать смогли, как из ружжа палить…
Весть о том, что у ительменов есть ружья и они умеют ими пользоваться, тотчас разнеслась по отряду. Пылу у многих заметно поубавилось. Чтобы поддержать боевой дух у соратников, Спешнев приказал несколько раз выпалить по острожку из мортир и пушек. Ядра заметного урона стенам не нанесли. Бревна были прочными, да и наводчики целили неумело.
Снова пошли на приступ и стали топорами рубить палисад, пристроенный к старому острогу вокруг ясачной избы. Со стен острожка опять посыпались стрелы, раздалось несколько одиночных выстрелов, не причинивших никакого вреда.
Русские в ответ открыли беспорядочную ружейную пальбу.
Гвоздев был в первых рядах атакующих, когда одна из пуль, прилетевших неведомо откуда, оторвала ему мочку правого уха.
4
Гвоздев затеплил пятифунтовую самодельную свечу. По избе, служившей ему и канцелярией, и квартирой, поплыл тяжелый запах горелого бараньего сала. Привычно защипало глаза и запершило в горле. Он разогнал дым рукой и уселся на скамью, бесцельно перебирая сказки служилых людей, рапорта и распоряжения старших начальников, грудой лежащие на рубленом столе. Снова встали перед глазами события более чем трехлетней давности: восстание ительменов, штурм острожка, ранение…
Штурм острога завершился не так, как ожидали. Осаждённые камчадалы засели в ясачной избе и сами же подожгли её. Сгорели все до единого вместе с казной и ясаком за два года, с отчетными книгами и высочайшими указами. Но Федька Харчин вместе с братом Степаном и несколькими соплеменниками каким-то манером сумел улизнуть. Он объявился месяц спустя у Большерецкого острога, который захватил и по своему обыкновению предал огню. К Харчину присоединились авачинские, бобровские ительмены и даже «курильские мужики», проживающие на самом юге полуострова. После упорного боя на реке Еловке Федька наконец был схвачен, но все очаги восстания удалось подавить только через два года.
После поимки Харчина Гвоздеву с трудом удалось предотвратить казачий самосуд. Явившись с морскими служителями на казачий круг, он, действуя дерзко и быстро, отобрал мятежного тойона у захватившего его Ивана Крикова, привел Харчина в Нижне-Камчатский острог, где тот и содержится до сего дня под надежным караулом. Опомнившиеся казаки попытались отбить пленника, но залп поверх голов остудил их пыл.
Слух о решительных действиях по подавлению восстания докатился и до командира Охотского порта Скорнякова-Писарева. Он своим указом назначил Гвоздева и Спешнева начальниками над всей Камчаткой. Это конечно же вызвало раздражение и зависть у штурмана Якова Генса. В то время как новые комиссары решали, чем прокормить служилое население, каким образом восстановить разрушенные ительменами острожки, где содержать аманатов, как наладить снова сбор ясака, Генс занялся сочинением кляуз. Разослал их повсюду: тому же Скорнякову-Писареву, иркутскому губернатору, в Сенат… Жалобы Генса не остались безответными. Распоряжением губернатора на Камчатку были отправлены новый командир полуострова дворянский сын Иван Добрынский и подполковник Мерлин, начальник походной Розыскной канцелярии. Они должны были провести дознание по всем доносам. О содержании хулительных писем и состоялся нынче разговор Гвоздева с прибывшим подполковником.
…По лицу Мерлина, едва он вошел в избу, Гвоздев понял: хорошего не жди. Подполковник был тучен – мундир едва сходился на крутом, как Авачинская сопка, животе. Маленькие черные глаза глубоко гнездились под нависающим лбом, вблизи вдавленной переносицы. Плечи покрывала пудра, осыпавшаяся с парика.
Сняв треуголку, Мерлин тяжело, с отдышкой, уселся за стол, а Гвоздеву сесть не предложил. Что ж, солдатскому сыну не привыкать – простоял битый час навытяжку.
А подполковник, положив перед собой допросный лист, гневно вопрошал: