Альберт не выносил прямых солнечных лучей, но в такую погоду чувствовал себя полным сил. А у меня ломило затылок.
Постояв перед зеркалом, я придирчиво оглядел свою осунувшуюся физиономию, с немалой долей облегчения решил, что алый отсвет глаз начинает сменяться прежней бесцветной светлостью, и нацепил на нос темные очки. Застегнул пиджак и с курткой в руках выглянул за дверь в поисках сапог.
Сапоги оказались вычищены и натерты ваксой.
Когда спустился на первый этаж, уловил тяжелый запах перегара, не помогали даже распахнутые настежь окна. Припадая на отбитую ногу, я доковылял до двери, но столики уличного кафе еще не накрыли, пришлось отправить крутившегося поблизости мальчишку в ближайшую кофейню и вернуться к бару.
– Куда подевался Альберт? – спросил у протиравшего стойку племянника хозяйки. – Очередная воздыхательница украла?
– Не знаю, – качнул головой черноволосый и курчавый паренек, – но перед уходом он посылал в цветочную лавку за букетом роз.
– Транжира, – усмехнулся я и попросил налить кофе.
Прибежал мальчишка, я забрал у него яблочный штрудель и поднялся в апартаменты поэта. Дольше необходимого задерживаться в пропахшем духами, перегаром и потом помещении не хотелось.
Альберт Брандт вернулся, когда я уже закончил завтракать и раздумывал, с чего начать расследование. Вид у поэта был несчастный-несчастный, и мне не удалось удержаться от цитаты русского классика:
– Навек другому отдана?
– И буду век ему верна, – подхватил Альберт, но вдруг подмигнул: – Нет, Лео, не все так плохо. К тому же мое вчерашнее выступление имело феноменальный успех! Я бы даже сказал – феерический!
– О Прокрусте скоро забудут, – уверил я поэта.
– Ерунда!
– Он мертв, Альберт!
– С чего ты это взял? О нем во всех газетах пишут!
Можно было попытаться переубедить поэта или пошутить, что выбраться из могилы, оставив нетронутой плиту, не под силу даже Гудини, но я промолчал и только поморщился:
– Вся эта шумиха… – и сразу осекся. – Постой! А когда она началась? Ведь не с убийства банкира? Были еще публикации!
– Было еще одно убийство, – подтвердил поэт. – Помнишь, в день, когда мы ходили на ипподром?
Точно!
Я прищелкнул пальцами и перешел к тумбочке, на которой громоздилась высоченная стопка газет.
– Ты ведь не выкинул тот номер? – спросил, перебирая пожелтевшие листы.
– Не выкинул. Ищи, он где-то там.
Вскоре я и в самом деле отыскал нужную газету и углубился в чтение.
Случившееся позапрошлой ночью в окрестностях императорского парка убийство привлекло внимание газетчиков своей звериной жестокостью: крепкому тридцатилетнему мужчине оторвали руку и вырвали глотку. По мнению экспертов, нанести подобные увечья погибшему не смог бы даже самый сильный человек.
На зернистой фотографии была запечатлена стена дома, серая побелка пестрела брызгами крови. Крови было чрезвычайно много. И никто ничего не слышал и не видел.
Поэт подошел и заглянул через плечо.
– Что ты задумал?
– Начну с осмотра места преступления. Альберт, что с тростью?
Отказывать в помощи поэт не стал.
– Здесь недалеко, отведу тебя и засяду за работу. – Поэт примерил соломенное канотье и язвительно добавил: – Надо заканчивать поэму о Прокрусте, пока ты не растоптал эту легенду.
Я тяжко вздохнул:
– Поверь, Альберт, тебе бы не захотелось повстречаться с этой легендой, когда она пребывала не в духе.
– Прокруст не в духе? – рассмеялся поэт, поправляя перед зеркалом шейный платок. – Леопольд, твое чувство юмора чернеет день ото дня!
В сердцах я махнул рукой и вышел за дверь, не дожидаясь приятеля. Спустился на первый этаж, встал под тентом и сразу обратил внимание на открытую самоходную коляску с худощавым водителем-китайцем в щегольских белых перчатках. Рядом, опираясь на дорогую трость, стоял сухонький старичок в военного покроя френче.
Проклятье! Господин Чан решил самолично переговорить с нерадивым должником!
Накатила нервная дрожь, но я сразу взял себя в руки и спокойно подошел к ростовщику. Тот забрался на заднее сиденье самоходной коляски и приказал водителю:
– Оставь нас!
Когда слуга отошел, я прикрыл оставленную открытой дверцу и молча облокотился на нее. Первым разговор начинать не стал.
– Господин Орсо, – произнес тогда ростовщик и поджал губы. – Господин Орсо! Посмотрите на меня! Я с вами разговариваю!
Негромкий, слегка присвистывающий голос обычно наводил на должников самый настоящий ужас, обычно – но только не сегодня.
– Новый Вавилон – удивительный город, – медленно проговорил я, продолжая разглядывать спокойную гладь канала, – прекрасное и ужасное столь тесно сплетаются здесь воедино, что с ходу и не отличить одно от другого. И никаких стыков, никаких острых граней, одни лишь оттенки и смазанные полутона. Одна лишь серость.
– Вы бредите? – удивился господин Чан. – Я не давал вам слова!
– Серость, – кивнул я, соглашаясь со своими мыслями, – одна лишь серость. Сверху – небольшой слой белого, слишком маленький, чтобы быть заметным. Снизу все однозначно черное, такого немногим больше, но зло более активно, оно сильнее бросается в глаза.
– Перестаньте!
Я снял очки и посмотрел на ростовщика.
– Господин Чан! Прислав своего головореза с приказом отрезать мне ухо, вы погрузились так глубоко на дно, что не можете больше считаться серым. Вы – зло. И как бы я с вами ни поступил, совесть моя окажется чиста.
– Какая наглость! – оскалился старик.
Но взгляд он отвел первым. Гладкое ухоженное лицо треснуло, словно фарфоровая чашка, и пошло бессчетными морщинами.
Господин Чан бежал из Поднебесной от гнева бессмертного императора, ему льстило, что один из сиятельных оказался у него в должниках, ему нравилось повышать мне проценты и выставлять все новые и новые условия, но в основе всего лежал обычный страх.
Страхи отравляют. Уже говорил, да?
Я улыбнулся и продолжил:
– Теперь ничто не мешает мне вслух высказать предположение, что именно вы, господин Чан, натравили лис-оборотней на моего партнера Исаака Левинсона.
– Это ложь! – быстро ответил старик.
Я рассмеялся.
– Полагаю, вы сумеете убедить в этом иудеев, но представьте, сколько пяток при этом придется вылизать!
Господин Чан представил, и лицо его налилось дурной кровью.
– Не стоит со мной шутить, мальчишка!
– Чего не стоит делать, так это подсылать ко мне головорезов.