Book.

Он вернулся к себе в вагон с надеждой, что опубликование манифеста произведет такое же впечатление на Петроград, как 17 октября 1905 года. Все утихнет, и останется тушить отдельные, чисто революционные вспышки. Если это удалось тогда министрам бюрократизма, то тем более должно было удасться министрам, которым «верит вся Россия». Кроме того, Рузский ждал впечатления Ставки о разговоре, чтобы доложить государю с ее поддержкой. Ведь и первый доклад у государя был поддержан авторитетом М. В. Алексеева.

Отдав еще несколько срочных распоряжений по фронту, Рузский вернулся в вагон и, падая от усталости, на час заснул, как убитый. Государь, видимо, тоже не спал всю ночь, так как его телеграмма носит пометку 5 час. 15 мин. Но 2 марта под утро и он заснул.

Через полтора часа после окончания разговора Рузского и Родзянко произошел разговор Данилова с генералом Лукомским. Из него видно, что передававшийся в Ставку, одновременно с ведением его, разговор Рузского и Родзянко уже был обсужден и обдуман в Ставке, и там было принято решение – получить от государя согласие на отречение. С этим так спешили в Могилеве, что предлагали разбудить государя, «отбросив всякие этикеты». Это было личное мнение и требование генерала Алексеева. Это передавалось официально. Личным мнением генерала Лукомского было, что отречение необходимо и возможно скорее, так как «только это спасет и фронт, и родину, и династию».

Генерал Данилов тоже не спал всю ночь, но был спокойнее. Он решает дать хоть час сна главнокомандующему и считает, что этот час значения иметь не может. Но он опасается, что задержка может выйти из-за нерешительности государя и ссылается на ту трудность, с которой государь согласился вчера на манифест об ответственном министерстве. У Данилова еще есть луч надежды, что дело обойдется без отречения, так как на него произвели впечатление доводы Рузского, приведенные им в разговоре с Родзянко, при котором он присутствовал. Он знал, что Рузский не хочет отречения, боится его последствий, и полагал, что после доклада государю Рузский не вынесет из кабинета его величества отречения, ибо сам ему не сочувствовал, а государь естественно будет колебаться. Генерал Лукомский, наоборот, «молил бога», чтобы Рузскому удалось убедить государя отречься.

Как раз в ту минуту, когда Рузский входил в вагон государя с докладом о ночном разговоре с Родзянко, генерал Алексеев в Ставке подписывал свою циркулярную телеграмму главнокомандующим. Было 10 час. 15 мин. утра 2 марта.

Но еще до этого доклада судьба государя и России была решена генералом Алексеевым. Ему предстояло два решения, для исполнения которых «каждая минута могла стать роковой», как он справедливо отмечает в своей циркулярной телеграмме: либо сделать «дорогую уступку» – пожертвовать государем, которому он присягал, коего он был генерал-адъютантом и ближайшим советником по ведению войны и защите России, либо, «не колеблясь» вырвать из рук самочинного Временного правительства захваченные им железные дороги и подавить бунт толпы и Государственной думы. И генерал Алексеев избрал первое решение – без борьбы сдать все самочинным правителям, будто бы для спасения армии и России. Сам, изменяя присяге, он думал, что армия не изменит долгу защиты родины.

Генерал Рузский спокойно, «стиснув зубы», как он говорил, но страшно волнуясь в душе, положил перед государем ленту своего разговора.

Государь молча внимательно все прочел. Встал с кресла и отошел к окну вагона. Рузский тоже встал. Наступила минута ужасной тишины. Государь вернулся к столу, указал генералу на стул, приглашая опять сесть, и стал говорить спокойно о возможности отречения. Он опять вспомнил, что его убеждение твердо, что он рожден для несчастия, что он приносит несчастие России. Николай II сказал, что он ясно сознавал уже вчера вечером, что никакой манифест не поможет.

– Если надо, чтобы я отошел в сторону для блага России, я готов на это, – сказал государь. – Но я опасаюсь, что народ этого не поймет: мне не простят старообрядцы, что я изменил своей клятве в день священного коронования; меня обвинят казаки, что я бросил фронт.

После этого государь стал задавать вопросы о подробностях разговора с Родзянко, стал обдумывать, как бы вслух, возможное решение. Рузский высказал еще свою надежду, что манифест все успокоит, и просил обождать совета и мнения генерала Алексеева, хотя и не скрыл, что, судя по словам генерала Лукомского, видимо, в Ставке склоняются к мнению о необходимости отречения. В это время подали срочно дошедшую телеграмму Алексеева, и Рузский, бледный, прочел вслух ее содержание.

– Что же вы думаете, Николай Владимирович? – спросил государь.

– Вопрос так важен и так ужасен, что я прошу разрешения вашего величества обдумать эту депешу, раньше чем отвечать, – сказал Рузский. – Депеша циркулярная. Посмотрим, что скажут главнокомандующие остальных фронтов. Тогда выяснится вся обстановка.

Государь встал, внимательно и грустно взглянул на Рузского и сказал:

– Да, и мне надо подумать…

Отражение нападения воздушного противника.

Перед завтраком государь вышел из вагона и некоторое время гулял один на платформе. В два часа дня он потребовал Рузского к себе. В это время уже состоялся разговор генерала Клембовского с генералом Болдыревым и пришла телеграмма М. В. Алексеева, содержавшая ответы всех главнокомандующих, кроме Сахарова и адмирала Колчака.

Рузский, ввиду чрезвычайной важности момента, попросил у государя разрешения явиться к докладу вместе с генералом Даниловым и Саввичем. Николай Владимирович считает, что подробности этого доклада, очевидно, хорошо памятны этим обоим, единственным еще живым свидетелям трагической минуты.

Государь принял окончательное решение, когда ознакомился с текстами телеграмм всех главнокомандующих. Причем, еще перед завтраком, встретив Рузского на платформе, он высказал ему, что решил отречься. Государь взял блок с телеграфными бланками и написал несколько черновиков.

Было 3 часа дня. Государь дополнил текст одной телеграммы, согласовав с текстом другой, и передал листки Рузскому. Тот вышел из вагона в 3 часа 10 мин. дня, и тут же ему вручили телеграмму о предстоящем приезде Гучкова и Шульгина. Рузский вернулся в вагон и доложил ее. Государь тогда приказал телеграмму об отречении задержать до прибытия этих лиц, а последнюю телеграмму взял из рук генерала.

В 3 часа 45 мин. государь прислал и за другой телеграммой. Рузский пошел с нею в императорский поезд и, встретив государя на платформе, предложил ее оставить у него до прибытия Гучкова и Шульгина. Оценивая обстановку и видя глубокое волнение государя, генерал Рузский все еще не теряя надежды, что можно избежать отречения, надеялся теперь, что прибытие таких умных людей, как Гучков, – хотя и явный недоброжелатель государя, – и преданный династии Шульгин, даст возможность при личном разговоре убедить их в ненужности отречения и также уяснить для себя, наконец, что же произошло в Петрограде, уже от очевидцев и участников событий. Поэтому Рузский приказал, как только подойдет поезд с депутатами, доложить ему и просить обоих прибывших пройти ранее, чем к государю. Он хотел высказать свои сомнения в отношении правильности оценок обстановки Родзянко, на основании которых все главнокомандующие (командующие фронтами и армиями. – авт.) высказались за отречение государя в пользу сына, с которым он не хотел разлучаться. Разлука с сыном была для государя явственно тяжелее, чем сложение тяжкого бремени власти. Ответы главнокомандующих и последняя фраза телеграммы Алексеева «ожидаю повеления» вызвали в государе чувство горечи, которого он, несмотря на всю свою выдержку, не мог скрыть. Тут государь, видимо, почувствовал себя всеми покинутым, и у него не хватило духу обречь на подобные уже перенесенные им страдания своего единственного сына. К вечеру в уме государя созрела мысль отречься за себя и за сына.