— Позвольте напомнить, что сегодня в полночь начинается срок вашего домашнего ареста.
— Я-то думаю, почему сразу после полуночи мне начали сниться всяческие кошмары?
— Изволите шутить, господин командующий, — все еще стоя навытяжку, склонил голову полковник. Грубоватое, лилово-кирпичного цвета лицо его могло лишний раз подтвердить, что в России в самом деле не осталось ни одного дворянского рода, кровь отпрысков которого на шестьдесят процентов не состояла бы из крови кучеров. Оно совершенно не гармонировало с изысканно подчеркнутым воспитанием полковника, губительно разрушая тщательно создаваемый им образ родового дворянина.
— Изволяю. Что у нас на сегодня?
— В общем-то… ничего. Но позволю себе напомнить, что, несмотря на домашний арест, вам разрешено посетить Дабен-дорфскую школу. В виде исключения.
— В таком случае весь свой домашний арест мы превратим в сплошное «исключение», — решительно, хотя и не без иронии, заявил Власов. — Позволяете, полковник?
— Так точно. Я готов.
* * *
Домашний арест. Он совершенно забыл о нем.
Да, он, генерал Власов, приказом фельдмаршала Кейтеля посажен под домашний арест. Это сообщение, возможно, и огорчило бы командующего, если бы он не понимал, что наказание могло оказаться значительно жестче. Отправившись по местам расположения частей группы армий «Центр», он повел себя слишком независимо, а порой и совершенно вызывающе.
Благословляя его на эту поездку, полковник Мартин был уверен, что демонстрация пропагандистских возможностей Власова, его авторитет и популярность среди населения позволят изменить взгляды руководства рейха на всю восточную политику. И тогда, наконец, можно будет спокойно заняться созданием не только национально-освободительных комитетов, но и национальных воинских формирований, способных на многих участках фронта заменить й емецкие части, а значит, уменьшить потери вермахта.
Однако все сложилось не так. Узнав подробности поездки, капитан Петерсон — тот самый, что был комендантом лагеря военнопленных под Винницей, первого лагеря, в который Власова поместили после его пленения, — был потрясен «откровениями» русского генерала. Оказавшись у себя на родине, Власов словно забыл, что он все еще по существу в плену. А как следовало относиться к его заявлениям по поводу того, что он не позволит, чтобы России был навязан национал-социализм, что Россия должна стать совершенно независимым государством? К тону, в котором, вернувшись из поездки, Власов составил меморандум немецким властям, позволяя себе называть политику рейха, а следовательно, политику самого фюрера в России близорукой, лишенной мудрого взвешенного взгляда на будущее устройство России, а значит, и всей Европы?
Вспоминая сейчас встревоженность Петерсона и подполковника абвера Владимира Шубута, который представлял генерала фон Шенкендорфа, принимавшего его в Смоленске на правах хозяина, Власов мрачно улыбнулся. Петерсону еще очень повезло, что он не оказался среди сопровождавших его при поездке в армейскую группу «Север». Представителю верховного командования капитану Эдуарду фон Деллин-нгсхаузену пришлось куда труднее. Власов видел, как побледнел фон Деллиннгсхаузен там, в Луге, когда толпа его восторженных почитателей прорвала полицейский кордон и он, словно полководец-освободитель, бросил в толпу: «Так хотите ли вы быть рабами немцев?!» И толпа яростно взревела: «Нет! Никогда!»
Ясное дело, он не имел права на эти слова. Прежде всего — морального права. Не немцы находились у него в плену — он у немцев. Не он привел сюда войска — он свои войска сдал. И сейчас он служит тем самым немцам, от порабощения которыми собирался избавлять их. Так почему толпа верила ему? Почему ревела от восторга?
Он помнит, как подполковник поспешно удалился, когда во Пскове, выступая перед интеллигенцией, Власов заявил, что, хотя Германия и помогает Русскому освободительному движению свергать сталинскую диктатуру, однако РОД не потерпит иностранного господства в России. Помочь ему в борьбе против сталинизма — долг германской нации. Ведь помогла же когда-то Россия Германии и всем остальным народам Европы освободиться от орд Наполеона
Но пределом, последней каплей, переполнившей чашу терпения высшего генералитета вермахта, стало выступление Власова в Гатчине. Где он осмелился заявить, что, мол, пока что борцы за освобождение России являются гостями Германии, однако недалек тот час, когда, одержав победу, эти борцы рады будут видеть у себя в гостях немцев.
«…И все же, почему они не освистали меня? Верят в будущее победы? Настолько ненавидят немцев, что готовы на руках носить генерала-перебежчика? А ведь ненавидят же. И ненависть эта падет и на твою голову, ваше превосходительство».
Поднявшись с постели, Власов помассажировал виски. Он мучительно вспоминал подробности своего выступления в Гатчине, как вспоминают с похмелья о вчерашних приключениях. А ведь были еще и последствия. В тот же день о «вызывающем поведении генерала Власова» было доложено Гиммлеру. Тот известил фюрера. Разразился скандал, который вполне мог закончиться для него лагерем смерти. Впрочем, до лагеря, очевидно, не дошло бы, убрали бы поэлегантнее — «в автомобильной катастрофе» или что-то в этом роде.
Очевидно, так все и произошло бы, если бы наказанием его занялся кто-то из людей Гиммлера или Мюллера. Но его отдали на суд Кейтелю. А фельдмаршал поступил так, как поступил бы, придись ему наказывать за подобный проступок любого из своих накуролесивших генералов. Под домашний арест его, сукиного сына!
Единственный, кто по-настоящему поразил в этой ситуации Власова, был Геббельс. Все же пропагандист есть пропагандист. Ознакомившись с меморандумом, тот, говорят, заявил: «Власов прав. С Власовым трудно не согласиться. Можно лишь удивляться отсутствию политического чутья у нашей центральной берлинской администрации. Если бы в настоящее время или в прошлом мы проводили более умелую политику на Востоке, то достигли бы большего успеха, чем это наблюдается сейчас».
Власов подошел к окну и взглянул на серые дома напротив, серое небо, серую дорогу, серую крону клена справа у окна. Похоже, что мир устал от красок и разноцветья и пришел к одному цвету, который отныне становился цветом его, Власова, жизни.
«Кейтель, наверное, очень жалел, что не обладает полномочиями заодно посадить под домашний арест и Геббельса», — не отказал себе в удовольствии позлорадствовать Власов. Хоть такую слабость он, в конце концов, мог себе позволить в этой серой беспросветной жизни.
Оставив кабинет Фромма, оба генерала прошли по коридору до кабинета Ольбрихта, стараясь не смотреть друг на друга. Шеи их взбагрились от пота, а лица — от напряжения. Оба чувствовали себя слишком неловко для того, чтобы обмениваться мнениями. И так было ясно, что встреча не удалась.
— Лучше бы он прямо заявил, что трусит, — обиженно проворчал Бек, как только они наконец достигли спасительной двери кабинета заместителя командующего армией резерва. — По крайней мере было бы честно.