В беседах с ним капитан всегда был предельно вежлив. Однако его афоризм относительно «офицерской вежливости» остался в памяти Власова не как изысканная вежливость, а как самая непозволительная грубость.

— Могу предоставить для беседы свой кабинет, — нарушил затянувшееся молчание стоявший у двери барон Георг фон дер Ропп, начальник учебной программы школы.

— Благодарю, барон. Жду вашего решения, — ровным спокойным голосом напомнил Власов, обращаясь к Погостину.

44

Они вышли из подвала казармы, где размещался карцер, и поднялись на второй этаж, в кабинет барона Роппа. Барон тотчас же удалился. Штрик-Штрикфельдт тоже вышел, но Власов понял, что он остался у двери. Для подстраховки.

Расстегнув на всякий случай кобуру, Власов опустился на стул напротив своего несостоявшегося убийцы. Теперь их разделял небольшой письменный стол, на котором высились две стопочки бумаг, очевидно, учебных планов школы.

— Итак, вы — майор? Фамилия ваша Погостин? — спросил Власов, положив перед пленным пачку сигарет и зажигалку, которыми террорист сразу же воспользовался.

— Зовите Погостиным [26] , генерал. Теперь это уже не имеет особого значения.

— Вы прибыли с заданием убить меня?

Майор курил, глядя куда-то в сторону окна.

— Вы что, отрицаете, что прибыли с заданием убить меня?

— Что уж тут отрицать? Приказали — убрать.

— До сих пор сожалеете, что не смогли выполнить этот приказ?

— Задания для того и существуют, чтобы их выполняли, вам как боевому генералу это известно не хуже меня.

«Боевому генералу». Власову нравилось это слово — «боевому», сам частенько употреблял его, подбадривая офицеров своей 2-й ударной. Давненько же он не слышал его.

Тон майора был спокойным и довольно миролюбивым. Но Власову показалось, что он всего лишь пользуется возможностью отдохнуть от «вежливости» подчиненных Штрик-Штрикфельдта и покурить.

— Меня интересует один-единственный вопрос. Вы значительное время находились в рядах движения Освобождения. Пусть даже в качестве разведчика.

— Пусть даже.

— Все, что вы здесь видели… Те идеи, которыми живут бойцы Освобождения… Неужели они не поколебали ваше стремление убить генерала Власова? Не изменили ваших убеждений?

— Что касается стремления убить — нет, — пожал плечами Погостин. — Я должен был выполнить приказ.

— Ладно, оставим этот вопрос. У вас была возможность значительно больше узнать о режиме, который вы столь яростно защищаете. Это не побуждает вас к мысли, что вся деятельность коммунистов — с их репрессиями, уничтожением храмов и сотворением искусственного голода — противоестественна русскому народу?

— Я не убежден, что все, чем вы здесь потчуете своих курсантов, — правда.

— Пропагандистская неправда допустима. Но в деталях, мелочах… Выдумать сотни концлагерей, истребление священников, разрушение храмов — невозможно.

Погостин жадно затянулся и медленно, с наслаждением, выпустил вверх кольца дыма.

— Допустим. Встречный вопрос: о режиме, который столь же яростно защищаете вы, аналогичного мнения у вас не возникало? Так я по крайней мере отстаиваю своих соплеменных садист-фашистов, вы же отстаиваете чужеземных.

— Немцы для нас не более чем союзники. Уж кому-кому, а вам это отлично известно. Национал-социализму никогда не пустить корни на нашей земле. Я открыто заявил об этом немцам.

— Вы так считаете, генерал, не пустить? — насмешливо уточнил Погостин. — Я почему-то не догадывался, что фюрер, Гиммлер и Риббентроп советуются с вами, как им вести дела на оккупированных территориях.

Власов умолк, нервно поиграл желваками. Взгляд его источал неприкрытую ненависть к сидящему напротив человеку.

Майор же, наоборот, продолжал в упор смотреть на него, искажая и без того обезображенное широкоскулое лицо гримасой, которая, очевидно, и должна была символизировать презрительную улыбку. Он докурил сигарету и теперь сидел выпрямившись, демонстрируя необычную выпуклость своей гренадерской груди под растерзанной гимнастеркой. При его небольшом росточке грудь эта казалась непомерно громадной и неестественно мощной.

«В военкомате проморгали. Таких обычно направляли в подводники, — совершенно не к месту подумалось генералу. Сработала привычка командира: с ходу оценивать, прикидывать, кто на что из солдатиков пригоден. — Разве что он из разведки флота?»

— Что ж, — резко поднялся Власов. В ту же минуту дверь распахнулась и в комнату вошли часовой, а вместе с ним — Штрик-Штрикфельдт и Деллингсхаузен. — В таком случае вы умрете, оставаясь при своих убеждениях. Точнее, каждый из нас умрет, оставаясь при своих убеждениях.

— Не согласен, — поднялся вслед за ним Погостин, — Вы, как всякий дезертир, как трус, подло бросивший свою армию, будете умирать, не отягощенный никакими убеждениями.

Власов окинул его презрительным взглядом, словно перед ним стояло что-то гадкое, и пошел к двери. Часовой слупил вперед, заслоняя командующего и преграждая путь Погостину.

— У меня было намерение не спешить с вашим расстрелом. Отправить в лагерь, дать возможность поразмыслить, так сказать, на досуге… — остановился Власов в проеме двери. — Но понял, что это было бы воспринято как покушение на непорочность ваших убеждений. Поэтому, капитан Штрик-Штрикфельдт, в гестапо этого наемного убийцу.

— Зачем же в гестапо, господин генерал? — вдруг потянулся вслед за ним майор. И Власов почувствовал, что игра в гордые фразы кончилась. У арестованного явно сдавали нервы. — Мы, русские, могли бы разобраться между собой. Прикажите расстрелять прямо здесь. Или сами пристрелите. Как офицер офицера.

Власов злорадно ухмыльнулся. Оба немецких капитана стали свидетелями того, как он сумел переломить подосланного убийцу, большевика, комиссара Это хорошо. Это льстило ему.

— В гес-та-по его, — с сатанинским злорадством процедил генерал. — И проследите, чтобы потом, со временем, я сказал «со временем», — подчеркнул он, давая понять, что просьба его заключается в том, чтобы мучения майора длились как можно дольше, — стоя перед виселичной петлей, он молился на нее, словно на Божью милость.

45

— Господин рейхсфюрер, — появился на пороге адъютант Гиммлера — Они прочли.

Лицо его должно было бы в эти минуты просиять, если бы только оно способно было на подобные метаморфозы.

— Кто и что? — устало спросил Гиммлер.

Он задал этот вопрос лишь потому, что знал: его адъютант-порученец все равно не станет вдаваться ни в какие подробности, пока не убедится, что заинтересовал шефа, мало того, пока не услышит конкретный вопрос. Брандт не догадывался, что именно это качество в начале службы у Гиммлера чуть было не привело его к свержению с Олимпа. Во всяком случае рейхсфюрер начал серьезно подумывать о его замене.