— Только ради вас, ротмистр. Чтоб не мучились муками душевными, — вернулся к Курбатову Власевич. И, стоя плечо в плечо, они еще раз ударили по горящим.

— Тяжело, оказывается, своих-то убивать, — проговорил он, убедившись, что на сей раз выстрелы милосердия достигли своей цели. — Разучились после Гражданской. Размило-сердились. С немцами оно, вишь ли, проще.

— У нас больше нет выбора, подпоручик. Мы должны сражаться, как гладиаторы: жизнь дарует только победа. Всю оставшуюся жизнь нам предстоит прожить убивая.

6

На рассвете, достигнув перевала невысокого хребта, они увидели внизу, в долине, редкие огни просыпающегося города. Это была Чита.

— Рим у вантах ног, великий вождь Аттила, — задумчиво продекламировал барон фон Тирбах. — Да только в Вечный город Аттила, как известно, не вошел.

— Несостоявшаяся столица Забайкальской империи атамана Семенова, — проворчал Иволгин. — Впрочем, кто знает, — жевал он остатки английской сигары, — могла бы получиться и столица. Будь у Семенова иная звезда.

— Нет, господа, — вмешался Реутов. — Не оседлав Кремль, в Чите не отсидеться.

— Тогда в чем дело? — отрубил Иволгин. — На Москву, господа!

Пришло время радиосеанса, и поручик Матвеев настроил рацию. Курбатов получил последнюю возможность доложить Центру о своем существовании. Дальше он шел вслепую. О его продвижении смогут узнать только агенты трех контрольных маяков, которым он обязан был открыться. Хотя и на это согласился неохотно. Где гарантия, что по крайней мере два из трех маяков не провалены?

Радист Центра сразу же поинтересовался, смогут ли они выйти на связь через пятнадцать минут. Матвеев вопросительно взглянул на Курбатова.

— Сможем, — кивнул тот.

Они оба — радист и командир — ожидали, что последует какое-то разъяснение, но ожидания оказались напрасными.

— С чем бы это могло быть связано? — недоуменно проговорил Матвеев, когда радист Центра ушел с волны.

Курбатов смотрел на открывающуюся панораму города и молчал. Он простоял так все пятнадцать минут. Сейчас он действительно напомнил себе Аттилу, стоящего на холме перед беззащитным Римом. Возможно, поэтому вновь вспомнились им же сказанные когда-то слова: «У нас больше нет выбора. Мы должны сражаться, как гладиаторы… Всю оставшуюся жизнь нам предстоит прожить убивая».

Он, Курбатов, готовился к такому способу жизни. Отбросить жалость, презреть сантименты, отречься от воспоминаний, преодолеть страх перед смертью. Только тогда в конце рейда он сможет увидеть Триумфальную арку Берлина.

— Вдруг нам прикажут вернуться, — почти с надеждой взглянул на ротмистра Матвеев, посматривая на часы. Минуты ожидания истекали.

— Исключено.

— Естественно.

— Что, страшно оставаться в этой стране?

— Погибельная она какая-то. Сама по себе погибельная, да и мы тоже не несем с собой ничего, кроме погибели.

— Отставить, поручик, — резко прервал его Курбатов. — В окопе может быть только одна философия — окопная. Подполковник Реутов!

— Я, — откликнулся подполковник из-за ближайшей гряды. Он был последним, кто должен был прикрывать убежище, в котором расположились командир и радист. Остальные образовали жиденькое крепление метрах в пятидесяти ниже перевала.

— Что там со стороны города?

— Ничего особенного. Безлюдье. Следующей будет читинская станция? — приблизился он к Курбатову.

— Вполне возможно. Действуем, исходя из ситуации.

— Лихой вы командир, ротмистр. Это я по чести. Перешли бы мы кордон хотя бы с дивизией — можно было бы в самом деле начать освободительный поход. А так получается что-то вроде мелкой кровавой пакости. Ну, сожжем еще одну-другую станцию… Ну, пустим под откос еще два-три состава. Что дальше?

— Это и есть наш освободительный поход. За нами пойдут более крупные силы. Мы же с вами, как любят высказываться по этому поводу господа революционеры, буревестники.

— Крылья которых после каждого взмаха оставляют после себя огненный след. Честно говоря, мне не совсем ясна цель вашего похода.

— У вас была возможность выяснять ее до перехода границы.

— Я имел в виду вашу личную цель, — с достоинством уточнил Реутов.

— Дойти до Берлина.

— Само по себе это не может служить целью.

— Что же может служить ею?

— Организация восстания здесь, в России.

— Да, это одна из возможных целей, — согласился князь. Но продолжать разговор не пожелал.

Предположение Курбатова подтвердилось: рядом с радистом Центра теперь находился сам атаман Семенов. Он лично явился, чтобы продиктовать текст радиопослания: «Легионеру. Благодарю состав группы. Вскрыть пакет. Инструкции у «Конрада» в Самаре. В Германии знают. Вы сражаетесь во славу единой и неделимой России. Держитесь, подполковник Курбатов. Атаман Семенов».

— Неужели у аппарата действительно стоял сам Семенов? — усомнился Матвеев, расшифровав это послание.

— Что в этом невероятного?

— Велика честь. Я-то думал: пошлют и забудут. Замотаются, подготавливая другие группы. В любом случае имею честь первым поздравить, господин подполковник.

— Объявите об этом господам офицерам, — попросил князь. — Вам это будет удобнее. Я же скажу, что представил к повышению в чине всех вас. И что все вы будете награждены за храбрость.

7

Начальник разведывательного отдела штаба Квантунской армии полковник Исимура [6] встретил генерала Семенова с той холодной азиатской вежливостью, которая позволяла кланяться русскому генералу, давая при этом понять, что его поклоны не исключают тех истинных поклонов, которыми атаман должен благодарить его за само свое существование в этом мире.

— Вы просили господина полковника о встрече. И господин полковник рад принять и выслушать вас, господин полковник готов…

Только по тому, что почти каждую фразу переводчик завершал повторением нескольких ранее сказанных слов, Семенов определил, что перед ним тот самый капитан, который когда-то переводил его беседу с генералом Томинагой. У него вообще была плохая память на лица, тем более — на японские, зато очень контрастно врезались особенности разговора и поведения людей. Этот вечно улыбающийся капитан — япошка, — худющий до того, что, казалось, сорви с него мундир и смотри сквозь тело, словно сквозь желтую прозрачную занавеску, — поражал своей способностью умиляться любой произнесенной в его присутствии глупостью, а каждому удачно найденному им самим русскому слову — радоваться, будто великому прозрению.