И Дроздовский подумал: "Почему они стоят и не подают команду? Что я должен делать при них?"
Тут в орудийный дворик соскользнул, как на коньках, по брустверу майор Божичко в длинной щегольской новой шинели и крикнул Бессонову с энергичной настойчивостью адъютанта, которому по неписаному уставу позволено было напоминать, а подчас и требовать:
– Товарищ командующий! Нужно ехать, товарищ командующий!
– Может, стоило бы переждать бомбежку здесь, товарищ генерал, - произнес Деев, следя из-под рыжих бровей за косяками самолетов. - Сомневаюсь, чтобы мы успели на энпэдо начала…
– Убежден: успеем, товарищ командующий! - заверил Божичко и объяснил Дееву: - Три километра по спидометру. Проскочим…
– Разумеется, проскочим! - Веснин, загораясь, надел очки, соизмеряя расстояние от затмивших зарево косяков самолетов до кругло проступавшей высоты за рекой, где был НП дивизии. - Да, четыре километра, Божичко, - уточнил он и обратился взволнованно к Дееву: - Вы уверены, полковник, что они будут бомбить здесь? Не исключена возможность, что они идут на Сталинград.
– Не уверен, товарищ член Военного совета…
Бессонов усмехнулся, сказал без сомнения:
– Они будут бомбить здесь. Именно здесь. Передний край. Это абсолютно. Немцы не любят рисковать. Не наступают без авиации. Ну, поехали. Три километра или четыре - все равно. - И он, похоже было, случайно вспомнил про Дроздовского, стоявшего в позе выжидания. - Что ж… Всем в укрытие, лейтенант. Как говорят, пережить бомбежку! А потом - самое главное: пойдут танки. Так, значит, лейтенант, ваша фамилия Дроздовский? - спросил он, восстанавливая что-то в памяти. - Знакомая фамилия. Запомню. И надеюсь еще услышать о вас, лейтенант Дроздовский! Ни шагу назад! И выбивать танки. Стоять - и о смерти забыть! Не думать о ней ни при каких обстоятельствах! Ваша батарея многое тут может сделать, лейтенант. Надеюсь на лучшее.
И, поднявшись на бруствер, хромая, Бессонов пошел к "виллисам"; за ним - адъютант Божичко и полковник Деев. Начальник разведки дивизии задержался на огневой. Он медлил и не убирал планшет с картой, не выпускал бинокль из рук, ошаривая линзами пустое пространство перед станицей. Он не хотел так просто, так свободно уходить отсюда, не дождавшись возвращения разведки. Тогда Веснин легонько коснулся его плеча, и молчаливый подполковник поплелся понуро к ходу сообщения. А метрах в пяти от орудия, взбираясь на бугор берега, Веснин приостановился, сказал Дроздовскому не без задора в голосе, заглушаемом нависающим гулом самолетов:
– Ну, комбат, жаркое время начинается! Не страшно в первый раз?
– Нет, товарищ дивизионный комиссар!
– Тогда командуй, комбат!..
Дроздовский выдержал несколько секунд бездействия, застыв, ослепленный, посмотрел в почерневшее и сверкающее небо, в котором все неслось, ревело, двигалось, и срывающимся криком подал команду:
– Бат-тарея, в укрытие!..
И побежал к наблюдательному пункту мимо замелькавших белых лиц у орудий, мимо согнутых спин солдат, под гремящим небом.
Мощный рев моторов нависал над головой, давил все звуки на земле, дрожал, колотился в ушах.
Первый косяк самолетов начал заметно менять конфигурацию, растягиваться, перестраиваться в круг, и Кузнецов видел, как фонтанами красных и синих светов вставали немецкие ракеты за домами станицы. Ответная ракета, прорисовав дымную нить, красной вспышкой отделилась от головного "юнкерса" и, обесцвеченная сверканием множества плоскостей, быстро спала, угасла в розовеющем воздухе. Немцы сигналили с земли и воздуха, уточняя район бомбежки, но Кузнецов уже не пытался сейчас определить, рассчитать, где они будут бомбить: это было ясно. "Юнкерсы" один за другим выстраивались в огромный круг, очерчивая, захватывая в него станицу, северный берег, пехотные траншеи, соседние батареи, - вся передовая замкнулась этим плотным воздушным кольцом, из которого теперь, казалось, невозможно было никуда вырваться, хотя на том берегу засветилась перед восходом солнца свободная степь, по-утреннему покойно пламенели высоты.
– Воздух! Воздух!.. - бессмысленно и надрывно кричали на батарее и где-то внизу, под берегом.
Кузнецов стоял слева от орудия, в ровике, вместе с Ухановым и Чибисовым, - ровик был тесен для троих. Они ощущали ногами дрожание земли; осыпались твердые комья с бруствера от слитного рева моторов, сотрясающего воздух. Совсем близко видел Кузнецов разверстые ужасом черные, как влажный графит, глаза Чибисова на поднятом к небу треугольном лице с придавленным, ошеломленным выражением, видел рядом задранный подбородок, светлые, в движении, упорно, зло считающие глаза Уханова, - и все тело туго сжималось, подбиралось, точно в тяжком сне, когда не можешь сдвинуться с места, а тебя настигает неотвратимое, огромное. Он почему-то вспомнил о том котелке пахучей, ломящей зубы воды, принесенной Чибисовым из проруби, и вновь почувствовал жгущую жажду, сухость во рту.
– Сорок восемь, - сосчитал наконец Уханов с каким-то облегчением и перевел точки зрачков на Чибисова, толкнул плечом в его съеженное плечо. - Ты что, папаша, дрожишь как лист осиновый? Страшнее смерти ничего не будет. Дрожи не дрожи - не поможет…
– Да разве не сознаю я… - сделал судорожную попытку улыбнуться Чибисов. - Да вот… само собой лезет… Кабы мог я… не могу совладать, горло давит… - И показал на горло.
– А ты думай о том, что ни хрена не будет. А если будет, то ничего не будет. Даже боли, - сказал Уханов и, уже не глядя на небо, зубами стянул рукавицу, достал кисет. - Насыпай. Успокаивает. Сам успокоюсь. Давай и ты, лейтенант. Легче станет.
– Не хочу. - Кузнецов отстранил кисет. - Котелок бы воды… пить хочу
– Сюда они! На нас!..
Этот возглас и рыскающие, опустошенные глаза Чибисова заставили Кузнецова на миг поднять голову. И будто широко пахнуло в лицо огненным запахом несущейся с неба судьбы. Что-то сверкающее, огромное, с ярко видимыми черно-белыми крестами - неужели это головной "юнкере"? - на секунду остановилось, споткнулось в воздухе и, хищно вытягивая черные когти, оглушая визжащим звуком зазубренного железа по железу, стало отвесно падать на батарею, ослепляя блеском мчавшегося вниз многотонного металла, под кровавыми лучами еще не поднявшегося над горизонтом солнца. Из-под этого сверкания и рева выпали, отделились черные продолговатые предметы и тяжело, освобождение пошли к земле, врастая пронзительным визгом в рев "юнкерса".
Бомбы неслись неумолимо, шли на батарею, к земле, ежесекундно увеличиваясь на глазах, тяжко покачиваясь в небе полированными бревнами. А следом за первым и второй "юнкере" из сомкнутого кольца вошел в пике над берегом. С холодной дрожью в подтянутом животе Кузнецов опустился в окоп, увидев, как толчками пригибает голову Уханов, неохотно оседая по земляной стене.