Человек скрипнул зубами, кадык сполз, сдвинулся на горле, и опять процедился сквозь зубы протяжный стон.
– Посмотри, Уханов, есть ли у него документы, - приказал Кузнецов. - Проверь карманы.
– С какой радости, дурья голова, ты в него стрелял? - осуждающе забасил Рубин, обращаясь к Чибисову - Ежели он кричал, что русский, чего ж ты по-глупому палил. В штанах тяжело было?
– Не знал я, не знал!..
– Рубин! Мгновенно за Зоей, - принял решение Кузнецов. - Зою сюда!
– Есть, - не очень охотно откликнулся Рубин. - Приведем, ежели поможет…
– Бегом за Зоей, Рубин, слышали?
Сидя на корточках, Уханов расстегнул ватник на груди человека, обшарил, вывернул наизнанку карманы его гимнастерки, его ватных брюк, озадаченно сообщил: "Пусто!" - и не без укоряющей злости бросил Нечаеву:
– Быстро фляжку сюда с немецким ромом! У тебя на ремне. Давай.
Потом горлышком фляжки он раздвинул парню зубы, тот со стоном отклонил голову, бессознательно, как под пыткой, сопротивляясь, но, одной рукой придержав его голову, Уханов решительно и даже грубо влил ему в рот несколько глотков, говоря при этом:
– Сейчас, сейчас, братец ты мой…
Все ждали. Парень, захлебнувшись, задышал ртом, закашлялся, выгнулся всем телом и долго терся затылком о кромку бруствера. Веки его приоткрылись, мутные, провалившиеся глаза поразили неосмысленным выражением, какое бывает в полусознании у тяжелобольных; сведенные руки дернулись в сторону, где должен быть автомат. И тогда Кузнецов спросил его:
– Слушай, парень, кто ты такой? Откуда бежал? Мы русские! Ты кто?
Взгляд парня метался по лицам; вероятно, он не слышал ничего и не осознавал, где он и что с ним; наконец послышался сип:
– Шлем… шлем… сними…
– Видно, не слышит, лейтенант. Шлем немецкий откуда-то у него. Ну, славянин!
Уханов стянул с его головы шлем, подложил под затылок ему. Парень замычал, вытянул ноги, обвел глазами небо, разрезанное неспокойными светами ракет, затем посмотрел на орудие, на Кузнецова, на Уханова - и что-то осмысленное прошло по его лицу.
– Братцы… артиллеристы! - засипел он. - Батарея?.. К вам бежал!.. Георгиев где?.. Георгиев?.. Утром..
Он замолк, спрашивая одним взглядом, и Кузнецов вдруг с ожегшей его догадкой при слове "утром" вспомнил бомбежку, ровик в расчете Чубарикова, контуженного разведчика, в беспамятстве требовавшего полковника, командира дивизии: да, тот разведчик тогда сообщил об оставшихся там, впереди…
Еще минуту назад этот парень очень напоминал беглеца из плена или заблудившегося по какой-то причине пехотинца из боевого охранения, но и сейчас осенившая Кузнецова мысль о том, что это один из застрявших в поиске разведчиков, о которых говорил тот первый, утренний разведчик, тот, что сумел выйти к батарее в начале боя, казалась невероятной и невозможной. Каким образом он остался в живых? Где же он был во время боя? Там, впереди, прошли десятки танков, измяли, изрыли всю степь, целый день каждый метр земли кромсали снаряды…
– Уханов, дай ему еще рому, - сказал Кузнецов. - Ему трудно говорить.
– По-моему, он весь обморожен, лейтенант. До ногтей промерз, - ответил Уханов, вливая в рот парня еще несколько глотков рома из фляжки.
Тот, едва отдышавшись, отвалил назад голову, и тут Кузнецов раздельно и громко спросил его:
– Можешь говорить? Я буду задавать вопросы, ты отвечай. Так легче. Георгиев - разведчик? Утром вышел к нам на батарею. Ты тоже разведчик?
Парень потерся затылком о шлем, губы его разжались:
– Братцы… там двое в воронке… наши с немцем. Уже полуживой немец… Ранены. Обморожены все. Целый день мы с немцем. Взяли на рассвете. На шоссе. Из машины. Важный немец… Георгиева послали… сказать…
– Так, - Уханов переглянулся с Кузнецовым. - Ты понял, лейтенант? Тот разведчик, что утром у Чубарикова? Тот самый? Бывает же! Вот, славяне, ядрена мама! Так что те ребята, из разведки?
– Те, - ответил Кузнецов и тронул за плечо парня, который сидел, безжизненно привалясь к брустверу, закрыв глаза. - Где остальные, далеко отсюда? Ты ранен? И немец, говоришь, с ними? По тебе стреляли?
Парень не открывал глаз, но до него дошел смысл вопросов. Он застонал, и Кузнецов, вглядываясь в его разлепившиеся губы, уловил:
– Метров пятьсот… впереди. Перед балкой. Я мог двигаться. Решили: мне сюда. Побежал. А там немцы везде. Две машины. Стрелять не мог. Руки обморожены, как култышки. А по мне стреляли… Взять надо их, ребята, взять! Двое наших там… Немец больно важный!..
– Метров пятьсот? Но где именно? - переспросил Кузнецов и выглянул из-за бруствера.
Давящий в лицо сухой, морозный ветер рвал утихающие очереди автоматов, бил нахлестами поземки из степи. Вся степь переменчиво обнажилась под светом ракет, змеилась, белой рябью наползала из-за черных груд сожженных танков, за которыми стеной вырастало низкое небо в моменты темноты. Ветер с поземкой усилился к этому дикому часу декабрьской ночи, разбросал, погасил последние пожары боя. И невозможно было поверить, что где-то там, в умерщвленной танками, выжженной морозом степи, еще могли быть люди, оставались двое наших разведчиков… Кузнецов хотел понять, куда стреляли немцы, хотел засечь направление трасс, но мешали угрюмые громады сгоревших танков.
– Метров пятьсот? - снова спросил он и склонился к лицу разведчика. - А точнее? Можешь сказать точнее?
Разведчик дышал, поднеся к подбородку скрюченные, сведенные, как сучья, пальцы, пытаясь отогреть их, пошевелить ими, но пальцы не разгибались. Не опуская рук от подбородка, он сделал движение ногой, чтобы встать, но мгновенно ослаб в этой попытке, откинулся на кромку бруствера, прошептал:
– Подняли бы, братцы!.. Ноги у меня тоже… Два бронетранспортера… прямо перед балкой… Скорей бы вы, артиллеристы!..
– Зоя где? - спросил Кузнецов. - Где Рубин?
– Сдается, лейтенант, останется парень без рук. Растереть бы надо снегом, - сказал Уханов и оглянулся по сторонам. - Чибисов! Быстро в котелок снега - и ко мне! Только чистого снега, без пороха. За огневой набери. Понял?
Чибисов, затаившийся подле орудия в эти минуты разговора с разведчиком, вскинул на Уханова пришибленный взгляд зверька; потом из-под его подшлемника, заросшего сосульками на рту у подбородка, проник вместе с паром тихий, скулящий звук. И так, тоненько поскуливая, он, как раздавленный, пополз на коленях от орудия, елозя валенками, распластав по земле полы шинели - и во всем этом было нечто отвратительное, жалкое, словно он уже не воспринимал ничего, потерял способность по-человечески передвигаться, понимать что-либо.