Оружия разведчика здесь, в воронке, не было. Виднелась на скате воронки одна чужая, массивная кобура с ремнем, снятая, надо полагать, с немца, - ее полузасыпало, она краем торчала из наметенного сугробика. Кузнецов выдернул ее из снега. Кобура была пуста. И он отбросил ее. Потом наклонился к разведчику, попробовал слегка отвести края капюшона с лица его, но это не удалось. Все смерзлось на лице, все было в жестяном покрове, хрустело - и он отдернул руку
– Слушай, парень, - заговорил Кузнецов с нетвердой надеждой, что разведчик услышит его. - Мы свои, русские… Вас было здесь двое. Где второй? Куда ушел второй?
Но то, что он смог угадать в натужном сипе сквозь капюшон, никак не складывалось ни в какое разумное слово, сип этот выдавливался двусложно:
– Не-ме… не-ме…
"Немец? - скользнула догадка у Кузнецова. - Он что-то хотел сказать о немце? Или принимает меня за немца?"
– Ну, начнем выносить, лейтенант? - послышался голос Уханова. - Этого дурындаса тоже придется на плечах волочь? Глянь-ка, лейтенант, что фриц делает - тронулся или озверел. Дать ему раз промеж глаз, чтоб успокоился?
Кузнецов сначала не понял, что с немцем. Развязанный Ухановым, он белым бревном катался по дну воронки, неистово колотил меховыми своими сапогами и руками по снегу, вскидывал эпилептически головой, выгибался, бился грудью о землю, издавая рыдающее, звериное подвывание; синели оскаленные в беззвучном смехе зубы, истерично были выпучены глаза. Он не то обезумел от холода, не то согревался, может быть испытывая какую-то звериную радость оттого, что кончилось это страшное лежание в воронке в закаменелых объятиях русского разведчика в ожидании смерти.
– Ферфлюхтер, ферфлюхтер!.. (1) - выборматывал, хрипя, немец с закипевшей пеной в углах рта. - Рус… рус! Ферфлюхтер!..
– Похоже, немчишка - какой-то чин, - проговорил Уханов, со снисходительным любопытством наблюдая за немцем. - Ругается, лейтенант? Психует?
– Похоже, - ответил Кузнецов.
Потом немец обмяк, лег на бок, а руки его в меховых перчатках начали толкаться где-то внизу живота, откидывать полу шинели; спина напружилась, потом внезапно он закинул голову, заводя за лоб глаза, и лающе не то заплакал, не то завыл, суетливо колотя меховыми сапогами по снегу.
– Дуй в штаны, фриц, теплее будет, - насмешливо сказал, уяснив этот жест, Уханов. - Ширинки тут расстегивать некому. Потерпишь, гитлеровская зануда. Денщика с ночным горшком нет.
– Ферфлюхтер, рус, ферфлюхтер!.. Ихь штербе, рус… (2)
– Штейт ауф! (3) - вдруг произнес команду Кузнецов, мучительно вспоминая знакомые еще по школе немецкие слова, и подошел к затихшему на дне воронки немцу. - Штейт ауф! - приказал он снова. - Встать!
Глаза немца, остекленев на костяном лице, нацелились снизу вверх в его сторону, и Кузнецов, толкнув его автоматом в плечо, повторил резче:
– Штейт ауф, шнель! (4) Шнель, говорят!
Тогда немец оторопело сел, тут же попытался встать, но не удержался на ногах и неуклюже повалился на бок на скате воронки; затем с клокочущим всхлипом оперся руками, поднялся на четвереньки и с расстановками, медленно выпрямился. А выпрямившись, стоял непрочно, шатаясь, - был на голову выше Кузнецова, очень крупный, плотный в теле, (1) - Проклятый, проклятый!..
(2) - Проклятый, проклятый русский!.. Я умираю, русский..
(3) - Встать!
(4) - Встать, быстро! чрезмерно утолщенный в своей подбитой мехом теплой шинели, и так близко виден был этот чужой взгляд немца - взгляд, ждущий удара, настороженный и в то же время через силу намеревающийся еще быть высокомерным.
– Будешь сопровождать его, Уханов. Сволочь, видно, основательная! - сказал Кузнецов с едким щекотным чувством оттого, что перед ним стоит вблизи живой, ненавистный даже в воображении гитлеровец. Да, он их всех вот такими и представлял и поэтому сейчас ни на минуту не сомневался, что в душе этого пленного не оставалось ничего человеческого, свойственного нормальным людям.
Между ними были пропасть страданий, кровь, отчужденная и непонятная друг другу жизнь, непримиримые, враждебные друг другу понятия. Между ними была война и приготовленное к стрельбе оружие.
– И отвечаешь за него? - зло бросил Кузнецов.
– Доведу, лейтенант. Будет шагать как шелковый, - пообещал Уханов и, подойдя, грубовато и бесцеремонно похлопал по карманам немца, вынул зажигалку, вместе с ней смятую пачку сигарет, нестеснительно расстегнул шинель, достал из зазвеневшего орденами мундира портмоне, после чего отогнул рукав его затвердевшей на морозе шинели, проговорил полувопросительно:
– Смотри ты, как нянчились с ним разведчики, все оставили… Взять часы, лейтенант?
– Оставь их к черту! И зажигалку, и сигареты! И это все! - быстро и гадливо выговорил Кузнецов. - Брать у вшивой фашистской сволочи!..
– Не видно, что вшив. - Уханов с усмешкой отпустил рукав немца, раскрыл портмоне. - Глянь-ка, лейтенант, какие-то фотографии… У всех немцев на фотографиях дети как ангелы, особенно девочки, замечал, нет? И в белых чулочках.
– Не замечал. Отдай всё, - приказал Кузнецов, не выказав ни малейшего любопытства к фотографиям.
– Ответь мне, лейтенант: на кой хрен мы всегда с ними церемонимся?
А немец, видимо, что-то понял. При повторяющемся слове "лейтенант" в глазах его тотчас исчезло натужно-высокомерное выражение, переменилось на выражение неуверенной просьбы, и он качнулся в сторону Кузнецова, этого русского, насупленного, зло приказывающего мальчика, выхрипнул:
– Сигаретен… мейн сигаретен… герр лейтенант!.. Раухен, раухен. Ихь виль раухен, герр лейтенант! Раухен! (1)
Он опять не устоял на ногах, осел задом в снег, снизу глядя на Кузнецова и подергивая шеей, судорожно глотал слюну.
– Отдай ему. Хочет курить, видишь? - сказал Кузнецов презрительно.
С нахмуренными бровями он подошел к разведчику. Разведчик все в том же неизменном положении лежал на спине, ноги раздвинуты, парок рваным облачком пульсировал над стянутым на лице капюшоном. Его сейчас нужно было выносить отсюда, и невозможно было представить, как сделать это, не задевая и не тревожа его раненую и перетянутую жгутом ногу.
"Но где может быть второй разведчик? Возможно, ошибся тот парень! Где Рубин?"
Весь верх воронки от края до края густо и вьюжно дымился в проносящихся токах поземки, сверху подсвечиваемой методичными вспышками ракет, невидимых отсюда, из глубины. Внизу, по скатам, скребущий шорох залетавшей снежной крупы, а там, вверху, вольное степное гудение низового ветра над воронкой, над ночной степью и в двухстах шагах немцы - их танки, их посты с наблюдателями на окраине станицы. Рубина не было.