— Я? Я что? Я не возражаю…
— То есть как это «не возражаю»? Исполнять надо, — последовала реплика простодушного Ворошилова.
Писатель закивал. Он не знал точно, что исполнять. Но был готов.
Среди присутствовавших был Шолохов — автор знаменитого «Тихого Дона». В то время уже появились слухи, что он украл роман у репрессированного казачьего офицера — не верили, что этот молодой и столь неинтеллектуальный человек мог написать великую книгу.
Шолохов был его писатель. Сталин запретил разговоры под угрозой ареста, но слухи продолжались, ибо никто не понимал, почему так жалко и странно ведет себя сам Шолохов, почему он не борется за свою репутацию. Авторство «Тихого Дона» стало одной из литературных загадок века.
На самом деле все объяснимо. Бедный Шолохов не смел ничего доказывать, ибо незадолго до выхода книги был арестован человек, жизнь которого послужила основой для романа.
Из рассекреченного дела: «6 июня 1927 года на коллегии ГПУ заслушали дело номер 45 529 по обвинению гражданина Ермакова… Постановили: Ермакова Харлампия Васильевича — расстрелять».
В деле — фотография молодого усатого казака и биография Ермакова. Это биография Григория Мелехова, героя «Тихого Дона». Также, как и Мелехов, Ермаков был призван на военную службу в 1913 году, воевал, был награжден четырьмя Георгиевскими крестами, произведен в хорунжии. Так же дрался с бандами полковника Чернецова на стороне красных, так же вел себя во время восстания в станице Вешенской и так далее.
Любопытнейший документ находится в деле — письмо к Ермакову молодого Шолохова, тогда еще малоизвестного писателя: «Москва. 06.04.26. Уважаемый товарищ Ермаков! Мне требуется получить от вас некоторые дополнительные сведения относительно эпохи 1919 года, надеюсь, что вы не откажете мне в любезности сообщить эти сведения… полагаю быть у вас в мае — июне сего года. С приветом Шолохов».
Да, Шолохов не мог привести самое простое доказательство своего авторства — имя героя и информатора. Это значило зарубить книгу: ведь Харлампий Ермаков, герой лучшего советского романа, был врагом народа, расстрелянным ГПУ.
Ермаков был реабилитирован только в 1989 году, уже после смерти Шолохова. Так что писателю до конца жизни пришлось молчать. И пить.
Великая армия искусств
Теперь все писатели, партийные и беспартийные, должны были объединиться в Союз писателей — организацию, созданную по точному образцу партии: те же секретари, те же пленумы и съезды. Во главе этой литературной партии Сталин поставил вождя — Горького, с его неприятием левого искусства. Все было продумано: имя Горького должно заслонить от европейских радикалов придушенный Авангард.
Организацию Союза писателей Сталин поручил Бухарину — эта работа отодвигала его от жизни партии. Надзирателем к Бухарину он приставил исполнительного Ивана Гронского — главного редактора газеты «Известия», журналов «Новый мир» и «Красная Нива».
Этот трижды главный редактор, естественно, будет арестован в 1937 году. Но что неестественно — он избежит расстрела и вернется из лагерей после смерти Сталина.
У Гронского была репутация не очень умного, но очень доброго человека. Но вот что рассказал этот добряк в 1963 году на встрече с сотрудниками архива Горького: «Как-то приезжаю к Горькому. Стоит мужчина среднего роста. Горький его представляет: «Светлейший князь Святополк-Мирский» — одна из знатнейших фамилий царской России». Они сели за стол, и тут Гронского поразило: «чем больше князь пил, тем делался осторожней». Осторожность князя ему не понравилась, и, вернувшись, Гронский попросил ГПУ «подобрать материалы на князя» и выяснил, что тот окончил Пажеский корпус, был знаком с Деникиным и Врангелем, жил в Англии, прежде чем вернуться в Россию. Бдительный Гронский немедленно «узнал работу «Интеллидженс сервис» — британской разведки — и обратился к Ягоде и лично к Сталину, после чего несчастный князь, которого уговорили переехать в СССР, исчез в лагерях. И вот Гронский, уже сам отсидев ни за что полтора десятка лет в лагерном аду, с гордостью рассказывает про свою бдительность.
Так что добряк Гронский был «своим» в этом безумном времени…
Он, пожалуй, первый очевидец, рассказавший правду об отношении Хозяина к Горькому: «Не раз мне приходилось слышать такие рассуждения: «Что такое Алексей Максимович?» И Сталин начинал перечислять длинный список выступлений Горького против большевиков. Но он понимал: Горький — это политический капитал».
Накануне создания Союза писателей Сталин присвоил имя Горького городу, где тот родился, главной улице в Москве, знаменитому Художественному театру…
— Товарищ Сталин, — робко возражает Гронский, — это скорее театр Чехова.
— Не имеет значения, — отвечает Сталин, — Горький — честолюбивый человек, и мы должны привязать его к партии канатами.
Гронский не знал: Хозяин смотрел далеко вперед. В том кровавом будущем, о котором он уже тогда думал, Горькому придется со многим смириться. Сталин заранее задабривал его, связывал канатами тщеславия, чтобы ему было что терять. Хозяин знал силу честолюбия — этой жалкой слабости жалких интеллигентов, этой приманки, на которую все они с удивительным однообразием клевали.
На юбилее Горького присутствовал приехавший в Москву знаменитый французский писатель Анри Барбюс. Он писал протроцкистские статьи, за что на него обрушились французская компартия и Коминтерн.
«Дураки, — сказал Сталин Гронскому. — Барбюс — это политический капитал, а они его растранжиривают». И он забрал себе этот капитал, поймав француза на ту же удочку.
Барбюс скромно сидел на юбилейном заседании в Большом театре. В середине торжественного доклада Хозяин велел извлечь Барбюса из недр зала. И вот Гронский выводит ничего не понимающего писателя на сцену. Сам Сталин торжественно встает и, прервав доклад, начинает аплодировать. Президиум, естественно, тотчас вскакивает вслед за Хозяином, встает ничего не понимающий, но покорный зал. Под гром аплодисментов Сталин сажает потрясенного Барбюса на свое место, а сам скромно отсаживается в третий ряд.
И Барбюс напишет о нем вдохновенно: «Кто бы вы ни были, лучшее в вашей судьбе… находится в руках этого человека с головой ученого, лицом рабочего, в одежде простого солдата».
«Он был великий артист, — пишет Гронский. — Вот он беседует с человеком: ласков, нежен, все искренне. Провожает до дверей и тут же: «Какая сволочь».
Организация идеологии продолжается. Вслед за писателями вводится единообразие во всю культуру: Авангард уничтожается и в музыке, и в живописи. Создаются Союзы композиторов, художников — опять же с секретарями, пленумами, съездами… все те же зеркальные отражения партии. Никаких неофициальных групп в искусстве более не будет. Гронский собирает художников в Москве и под улюлюканье зала заявляет: «Социалистический реализм — это Рембрандт и Репин, поставленные на службу рабочему классу».
Свистят новаторы, отменившие вчера буржуазное искусство, но Гронский продолжает: «Напрасно беснуетесь, господа. Формалистический хлам нам более не нужен».