Но о Татьяне Егоровой и своём романе с ней Ласкари, по неизвестным миру причинам, никогда не вспоминал. Главный балетмейстер Санкт-Петербургского Театра музыкальной комедии Кирилл Ласкари умер в октябре 2009 года в возрасте семидесяти трёх лет, намного пережив и своего сводного брата и многих друзей, одним из которых был бард Владимир Высоцкий. «На Ваганьковском кладбище у его памятника много цветов, – писал Ласкари, – не меньше их и у моего брата, который покоится невдалеке. Говорят, время – хороший целитель. Целитель чего? Памяти? Думаю, что это не так. С каждым годом их отсутствие ощущается всё острее и болезненнее. С каждым днём всё чаще и чаще обнаруживается пустота, оставленная ими».
В августе 1969 года Миронов вместе с отцом отдыхал в санатории «Эстония» в Пярну, фешенебельном в советском понимании курорте на юго-западе Эстонии. Там же отдыхал и Валентин Плучек с женой, актрисой Зинаидой Дмитриевой. Миронов был первым, с кем Плучек поделился своей новой идеей.
Близилось столетие со дня рождения вождя мирового пролетариата Владимира Ульянова-Ленина, и вся страна, весь советский народ, должен был внести свой вклад в празднование знаменательной даты, коммунистического мегаюбилея.
Студенты и школьники брали на себя обязательство повысить успеваемость, рабочие и колхозники ударно трудились и посвящали свои трудовые успехи грядущему юбилею. Писатели писали книги, композиторы – музыку, драматурги – пьесы, ну а каждый советский театр должен был откликнуться постановкой какого-нибудь, если не ленинского, то, во всяком случае, революционного спектакля, приуроченного к этой самой дате.
Плучек предусмотрительно не стал ставить пьесу о Ленине. Во-первых, он чувствовал, да нет – знал, что подобных постановок будет видимо-невидимо, а во-вторых, «лениниана» не терпела ни режиссёрских трактовок, ни каких-либо импровизаций. В театре, взявшемся за постановку пьесы о вожде, всё – от художественного руководителя до последнего статиста – должны были придерживаться правила: «За шаг влево или шаг вправо – расстрел». В шестидесятые-семидесятые годы XX века за идеологические промахи уже не расстреливали, но партийные билеты и тёплые места отбирали исправно. Если же следовать канонам «ленинианы», то зрителя в театр и калачом не заманишь – постановка непременно выйдет скучной, сухой и совершенно неинтересной. А как же тогда сборы делать, ведь план «по кассе» (был и такой план в плановом социалистическом обществе) выполнять надо. Короче, ну её, эту «лениниану».
Поначалу Валентин Николаевич облюбовал пьесу «Первая Конная» Всеволода Вишневского. Плучек собирался ставить её не в «канонической» трактовке, пропитанной революционной патетикой, а устроить нечто вроде солдатско-матросского мюзикла, главную роль в котором должен был играть Андрей Миронов. Известный советский драматург, певец военного флота Александр Штейн согласился переделать пьесу для Театра сатиры. Андрею замысел Плучека понравился.
Однако стоило только Штейну засесть за «перелицовку» первой Конной, как в его голове засверкала новая идея. Чем переделывать к юбилею чужую пьесу, лучше написать и предложить театру свою. Каждое торжество оборачивается водопадом наград, но за переработку пьесы ничего существенного не получишь. То ли дело своя пьеса… О ком? Да хотя бы о самом Вишневском! Весьма подходящий для юбилейного спектакля персонаж, по всем статьям подходящий – коммунист, воевал в Гражданскую и не только.
Оставалось сделать самое главное – уговорить Плучека. Штейн охарактеризовал будущую пьесу как условную, свободную от конкретных реальностей.
Этакую пьесу-фантазию, пьесу-размышление, пьесу-воспоминание. Зная о симпатиях Плучека к Миронову, Штейн сказал, что никого, кроме Андрея, в главной роли не видит. «Но ведь он внешне совсем не похож на Вишневского!» – удивился Плучек, но после непродолжительного размышления всё же одобрил идею Штейна. Тот засел за пьесу.
Миронов не только не возражал против роли Всеволода Вишневского, но и работал над ней с упоением. Нет, он не был идейным коммунистом и, подобно всем здравомыслящим людям, давно уже не питал никаких иллюзий относительно социализма как такового, но роль Вишневского была многообещающей в смысле наград и официального признания. Такой же была и роль Фридриха Энгельса в фильме «Год как жизнь», но, увы, все надежды, связанные с ней, оказались несбывшимися. Миронов прекрасно понимал, что для получения звания заслуженного артиста, не говоря уже о народном, народная любовь вместе с кассовыми сборами ничего не значат.
Андрей, вне всякого сомнения, был в какой-то мере благодарен существовавшему тогда строю, в конце концов именно при этом строе он и стал знаменитым артистом, но, повторяю, идейным коммунистом не был. Скорее, даже был, как тогда выражались, «идейно несознательным». Вот один пример тому. В канун ноябрьских празднеств 1970 года, после спектакля «У времени в плену» («Художник и революция»), того самого, «юбилейного», написанного по пьесе Штейна, артисты Театра сатиры, среди которых был и Миронов, поехали «праздновать праздник» в гостеприимную квартиру Александра Ширвиндта, находящуюся в знаменитой высотке на Котельнической набережной.
Спустя некоторое время, будучи уже изрядно навеселе, решили отправиться на Красную площадь. У памятника Минину и Пожарскому Миронов начал читать антисоветские стишки. Этим «провокационным выпадом» дело не кончилось – распоясавшиеся актёры нестройной колонной потопали к Мавзолею и устроили возле него нечто вроде пародии (а если честно, то глумления) на «праздничную демонстрацию рабочих и трудящихся». Обошлось без последствий.
Работая над ролью Вишневского, Миронов бывал дома у Штейна, где, как вспоминал драматург,
«с прекрасной и подкупающей жадностью вынимал из меня всё, что я знал о времени и его героях. Завороженно вглядывался в старые фотографии, засыпал меня неожиданными вопросами, всматривался в заснятого войсковым фотографом бывшего мальчика из петербургской дворянской семьи, которого водили гулять в Летний сад, сбежавшего в 1914 году из дома на Западный фронт, ставшего лихим разведчиком, за храбрость награждённого двумя Георгиевскими медалями и Георгиевским крестом – высшими солдатскими наградами… И вот он уже матрос с „Вани-коммуниста“, разбомблённого корабля Волжской флотилии, которой командовал мичман Фёдор Раскольников, а вот – пулемётчик Первой Конной, а вот писатель, друг и единомышленник Всеволода Мейерхольда» [26] .
Андрея интересовало буквально всё, что было связано с его персонажем. Для правильного, достоверного воплощения образа очень важны различные подробности эпохи, и Штейн вспоминал, что в своём отношении к этим подробностям Андрей «был дотошен до педантизма».
«Показываю Андрею записи, сделанные Вишневским в его дневниках, – продолжал Штейн, – его уже послевоенные размышления. Пишет с горечью о том, как он, Вишневский, „переносил по инерции в литспоры прежние военные восприятия“. Не забуду, с каким напряжённым вниманием слушал Андрей приведённое мною его, Вишневского, чистосердечное признание: „Некоторых из моих оппонентов я ненавидел, как врагов на фронте, и нужно было несколько лет, чтобы привести себя в норму, чтобы остыть, чтобы отличить врагов настоящих от друзей“. Признание, которому не откажешь в честности и в способности соизмерить свои заблуждения с истиной» [27] .