Дирижабли Семирадова весьма интересовали. Сейчас осетры в Париж приходилось возить из Астрахани слишком морочным путем — частью по воде, частью по железной дороге, беспрестанно меняя лед. А вот дирижабль, набитый осетрами, бьющими в огромных ваннах могучими хвостами по родной волжской водичке, экспортируемой вместе с ними по воздуху прямо на Елисейские поля, — это Семирадова впечатляло. Русское дворянство, наблюдаемое Семирадовым с чувством презрения и превосходства, уже давненько сильно попахивало, как залежавшая осетровая туша, и сколько оно ни меняло вокруг себя лед — это не помогало. По мнению Семирадова, будущее зависело от союза денег с наукой, и поэтому он интересовался всевозможными изобретениями гораздо больше, чем знакомствами с графами и князьями, что еще не так давно льстило бы купеческому самолюбию. Поэтому Семирадов так и обхаживал Циолковского.
— Здесь у меня, Эдуардыч, цех, можно сказать, отравный — портвейновый. Сам не пью и вам не советую. Скорейший путь к получению гастрита или язвы. В портвейн идет буквально все, включая чуть ли не толченые подметки от старых штиблет…
— Зачем же вы это выпускаете? — поморщился Циолковский.
Семирадов усмехнулся, развел руками:
— Народу нравится… На кончике нашего языка, Эдуардыч, есть специальные вкусовые бугорки. А вкусовое воспитание у нас какое? Сами знаете. Эти бугорки обожжены водкой и вкус тонкого сухого вина не усваивают. Оно простому народу кажется кислым. Разве кислое вино будешь пить при кислой жизни? Такую жизнь предпочитают или водкой заливать, или портвейном прислаживать. Портвешок — это вроде иллюстраций в журнале «Нива» или лубочных картинок на рынке… И дешево, и сладко.
Циолковский изумленно остановился. На стене над огромным дубовым чаном, в котором рабочие шестами, обмотанными тряпьем, ворочали какое-то подозрительное дымящееся варево, висела большая икона.
— Это мое нововведение, — улыбнулся Семирадов. — Чтобы было на что перекреститься. Бог у меня вроде старшего мастера — сам не пьет, а за всеми пьяницами наблюдает. И вы знаете — помогло. Пить на работе стали меньше.
— А вы… в Бога верите? — блеснули глаза Циолковского из-под очков.
Семирадов расхохотался и, понизив голос, чтобы не слышали рабочие, лукаво сказал:
— Бог, как видите, на меня работает. А тем, кто на меня работает, я полностью никогда не доверяю.
— Не хотел бы я на вас работать, — покачал головой Циолковский.
— А вы уже давно на меня работаете, только не подозреваете, — засмеялся Семирадов. — Каким образом можно реализовать все ваши изобретения без таких, как я? Прогресс — это гений плюс заказчик. А без заказчика все даже самые гениальные идеи так и погибнут, как неизвестные солдаты в траншеях мозговых извилин…
— Образно выражаетесь, — оценил Циолковский. — Но ведь не всегда же так будет, что идеи — у одних, а материальные возможности для их воплощения — у других…
— Так будет всегда… — несомневающимся тоном сказал Семирадов и распахнул перед Циолковским двери следующего цеха: — А это — моя гордость, Константин Эдуардыч. Наливочно-настоечный цех. Тут без какой-либо отравы. Все натуральное… Настойки калгановая, зверобой, рябиновая — не хуже, чем шустовская! На березовой почке, на смородинном листе, на перце, на лепестках розы… Китайцы, правда, даже на змеях настаивают, ну, мы до этого, я надеюсь, не дойдем… А вот наливки — клубничная, малиновая, крыжовенная, черносмородиновая, клюквенная, брусничная, вишневая, яблочная, кизиловая… Вот наливка из плода фейхоа… Привозной — из Сухума. Хотите попробовать? Пальчики оближете…
— Вы же знаете, что я не пью, — вежливо отказался Циолковский.
— Простите, запамятовал. Что было бы со мной, Эдуардыч, если бы все такими непьющими были? Сплошной разор. — И Семирадов с удовольствием опрокинул одну за другой обе хрустальные рюмки с играющей изумрудным оттенком наливкой из сухумского фрукта, услужливо поднесенной на серебряном подносе ему и гостю.
— А вы знаете, когда-нибудь все люди перестанут пить, — заметил Циолковский.
Семирадов ласково погрозил ему пальцем, как ребенку:
— Ну, нет… Не пугайте. России это, во всяком случае, не грозит… Русский человек без двух вещей обойтись не сможет — без водки и без царя. А если царя свергнет, сам потом по нему затоскует.
— Насколько я мог заметить, многие на Руси живут без царя в голове и прекрасно обходятся, — улыбнулся Циолковский. — Да и сам наш царь, по-моему, без царя в голове. Умишко у него слабенький. Войну с японцами прошляпил, а теперь, судя по всему, с немцами воевать собирается. Ведь война — это самое бессмысленное на свете дело, а выражаясь вашим языком, — неприбыльное…
— А вот и ошибаетесь, Эдуардыч… — живо возразил Семирадов. — Если бы война была делом только бесприбыльным, поверьте, никто бы и воевать не стал. Подумать, сколько людей на свете делает порох, патроны, снаряды, ружья, орудия. Если войну отменить, куда всех этих людей девать? Сколько россиян сразу безработными окажется! А хозяева этих заводов — они что, дураки, чтобы производство останавливать? Усовершенствовать, расширять — это всегда пожалуйста. Уточкин в воздухе сейчас аэропланный цирк устраивает, а за ним уже деловые глаза следят — как бы к этим аэропланам бомбочки приспособить. Так и с вашими ракетами будет. Изо всего должна быть извлечена прибыль. Два самых прибыльных дела — это водка и война. Честно признаюсь, я уже в военном ведомстве кое-какие перспективные удочки насчет поставок амуниции по случаю войны закинул. И, несмотря на высокие патриотические чувства этих ответственных господ, такой заказец без взяток не получишь. Зрите в корень, Эдуардыч, подо всеми помахиваниями военными знаменами что скрыто? Выгода…
— Но есть, в конце концов, и моральная выгода. Разве она существует в войне? — пробормотал Циолковский, подавленный его логикой.
— А как же! — неуязвимо воскликнул Семирадов. — Когда нет войны, то во всех неурядицах обвиняют евреев. Помашет раззудившаяся рука кистеньком на погроме — и вроде на душе полегчает. Но постепенно в башку влезает: от погромов жизнь лучше не становится. Тогда на кого раззудившаяся рука с кистеньком может обернуться? На царя. А царь, не будь дурак, чтобы от себя недовольство отвести, нового врага, который во всем виноват, подсовывает — японца или немца… А в Японии или в Германии власть тоже врагов изобретает, чтобы удержаться, — только они называют их русскими… Вот вам, Эдуардыч, и прямое слияние моральной выгоды с материальной… Механика простая.
— Подлая механика, — нахмурился Циолковский.
— А человек разве не подл? — усмехнулся Семирадов. — Такие, как вы, Эдуардыч, исключения. Если бы все были такими, тогда и власть была бы не нужна, а вместе с ней и армия, и полиция. А то ведь все полицию ругают, а все в ней нуждаются. Все-таки от грабежей защищает.
— Само существование полиции — это грабеж, — сказал Циолковский, стараясь отцепить бронзового льва на крылатке, зацепившегося за край одного из ящиков с вином, горой нагроможденных до потолка. — Хотя бы потому, что на полицию уходит столько денег, которых не хватает на больницы, школы, библиотеки.