Все очень просто: достаточно телефонного звонка, не под своим, разумеется, именем, если будет что сообщить. Но я, изображая провинциального дурачка, ссылался на то, что у меня нет никакого опыта, в жизни такими делами не занимался, и я бы сначала, если, конечно, можно, хотел бы по этому поводу посоветоваться с одним человеком. Я ему полностью доверяю и многим обязан. И тут, уступая его напору, выдавливаю из себя: «Юрий Павлович Герман». И мой собеседник клюнул, отрицательно замотал головой. Нет-нет, это совсем не обязательно, зачем отрывать его от работы? К тому же, как мне известно, все, о чем мы здесь говорили, должно – в наших же интересах – остаться между нами. Я уже достаточно взрослый, чтобы все тщательно взвесить и убедиться, что наше сотрудничество необходимо.
Обдумывать, собственно, было нечего, но меня не оставляли в покое: приглашали еще несколько раз, пытались давить, угрожать. Страна наша очень большая, разъясняли они мне, и может случиться так, что в один прекрасный день я окажусь где-нибудь далеко-далеко на Севере или в Сибири. А я отвечал, что воспитан так, что не боюсь оказаться в любом месте, в любом конце необъятной нашей страны и везде буду чувствовать себя хорошо, поскольку буду среди советских людей. Возможно, я просто недооценивал их угрозы, грешил излишней самоуверенностью, как будто каждый день покорял Эверест.
Перенесусь лет на десять вперед. Взяв на несколько дней отпуск, я отправился под Зеленогорск, в «Северную Ривьеру». Это была такая небольшая гостиница на берегу залива, рядом с высокой горой и чистым прудом, – место, куда я повадился наезжать еще студентом, обычно на зимних каникулах и в теплой компании. Наша компания к тому же была и очень веселой. При заселении в гостиницу полагалось заполнить большую анкету, в частности указать цель прибытия, и мы – не без участия небезызвестного любимого нами О. Генри – дружно как-то ответили: «Ограбление местного банка». Тогда нам это сошло: анкеты никто не читал в те времена. Но прошли годы, и от былого гостеприимства ничего не осталось, как не стало зеркальной глади пруда перед гостиницей, по которому раньше плавали лебеди. Вместо него перед гостиницей протянулось грязное отвратительное болото. Уцелела только гора, все еще высокая и крутая: как видно, с ней ничего не могли поделать. Такая крутая, что гору назвали Лоб. В былые годы мы лихо съезжали со Лба на лыжах, но когда я снова поднялся на эту гору и глянул вниз, то невольно отпрянул назад: не верилось, что я был таким отважным, что рисковал сломать себе шею. Но это было, и было не раз: молодость безрассудна. И я, постояв в нерешительности, хотел уже развернуть свои лыжи назад, как вдруг из-за моей спины выпорхнула девушка лет семнадцати-восемнадцати – вот она на мгновение рядом со мной и вот, не дав себя разглядеть, устремилась вниз, – и точно меня кто-то подтолкнул. Не раздумывая, я ринулся за нею. Встречный ветер выбивал слезы из глаз, а колени дрожали от страха. Не знаю, как я очутился внизу, да еще живой. Весь в холодном поту, я поклялся, что больше такого лихачества не допущу: всему свое время. А потом, подумал я, может, дело не только в возрасте?
За прошедшие годы я набрался достаточно страха – он гнездится во мне, предупреждает меня об опасности, он не дает мне опрометчиво бросаться вниз головой со Лба, не обдумав последствия, сообщает, что отвага юного беззаботного студента больше не вернется и, возможно, в дальнейшем мне придется колебаться, взвешивать и искать компромиссы. Наверное, мне повезло, что мой роман с КГБ завязался тогда, когда страх не вязал мне руки и ноги, не прошибал меня липким холодным потом, когда я мог отважно скатиться со Лба, не задумываясь о последствиях.
Я уже оканчивал институт и корпел над дипломной работой, посвященной анализу некоторых грамматико-стилистических аспектов современного немецкого языка. Мне до зарезу были нужны произведения современных немецких писателей, но, кроме книг, изданных в ГДР, я в условиях железного занавеса не мог ничего достать. У меня был хороший знакомый, студент Университета Володя, с которым я часто общался. Володя был одним из тех редких счастливчиков, кто в те годы побывал на стажировке на Западе, в ФРГ. Из этой своей стажировки Володя рискнул привезти – не знаю, как ему удалось, – несколько книг.
Одна из них очень заинтересовала меня: карманное издание последней книги Стефана Цвейга «Вчерашний мир: Воспоминания европейца». Уже при первом знакомстве, перелистывая ее, я чувствовал какое-то необъяснимое волнение. Мне показалось, что те отдельные строки, с которыми я впервые знакомился, адресованы именно мне. Я попросил Володю дать мне ее ненадолго, а он, заметив, насколько я потрясен этой книгой, подарил мне ее. Теперь я определенно могу сказать: с прочтения этой книги Стефана Цвейга началось важнейшее событие моей жизни – событие, определившее дальнейшую мою судьбу более чем на три десятилетия. Это было начало истории, которая завершилась здесь, в Вене, в тысяча девятьсот девяносто втором году.
Я не мог читать эту книгу спокойно – я испытывал огромный внутренний подъем, великую радость и ликование от этой печальной, трагической книги. В мою жизнь вошел замечательный собеседник, которого я так долго ждал, – Стефан Цвейг. Он с первой же страницы заявлял о себе, что он еврей, о чем полагалось стыдливо умалчивать. Это слово стояло в одном ряду с такими словами, как «антифашист», «гуманист» и «пацифист». Цвейг приподнял меня как человека, как личность. Казалось, я слышал голос Стефана Цвейга, рассказывающего историю моего народа, размышляющего о трагической безысходности его судьбы, о том, что ни одно его поколение не сумело ответить на вечный вопрос еврейства – вопрос Иова к Богу.
Наверное, уже тогда, при первом прочтении книги, и зародилось во мне страстное желание, а лучше сказать – одержимость познакомить с ней всех, кто читает и мыслит. Появилась конкретная цель – перевести книгу на русский язык, чтобы каждый мог ее прочитать. Тогда я еще не предполагал, что со своим радужным намерением я стоял в самом начале тридцатилетнего пути, наполненного борьбой: поражениями и редкими, приносившими хоть какое-то удовлетворение победами. Но в глубине души я был убежден, что с этого момента я неразрывно связал свою жизнь с этой книгой, что бы ни встретилось на моем пути, что бы ни произошло и что бы временно ни отвлекло меня от этой книги.
А пока мне нужно было еще окончить институт, защитить диплом. Кое-какие планы на будущее у меня имелись – хотя и не очень отчетливые, – но ими пока я мог пренебречь. Все остальное отступило как бы на задний план, но жизнь диктовала свои условия: человек полагает, а Бог располагает. И этот Бог располагался в моем случае не где-то там на небе или в каком-нибудь другом месте бесконечной Вселенной, а в так называемом Большом доме на улице Воинова, о котором в народе говорили, что это самое высокое здание Ленинграда, потому что с него можно было увидеть саму Сибирь-матушку.
Я получил своего рода первый счет за мой отказ сотрудничать с людьми из КГБ, ибо буквально через два дня после получения диплома мне вручили совершенно неожиданную повестку из военкомата. Из всего нашего выпуска повезло почему-то именно мне одному. Оказалось, призывать в армию из Ленинграда особо было некого: шли блокадные годы рождения. Но я был уверен, что мой сверхсрочный призыв был связан отнюдь не с этим трагическим обстоятельством. Так или иначе, но я готов был к выполнению своего гражданского долга. Я, как мне сулили друзья из органов, оказался на Крайнем Севере в пехотном полку, в поселке Алакуртти. Самое ценное в невеликом моем багаже – книга Цвейга. Хотя в тех условиях – под завывание ледяного ветра – рядовому солдату заниматься литературой было противопоказано.