Разумеется, я ни секунды не верил в то, что за время моей работы в институте мне удалось в начальнице пробудить относящиеся к моей персоне филосемитские чувства. Изменение в ее отношении ко мне имело весьма прозаические и практические причины. Благодаря ее солидным московским связям она попала в обойму тех так называемых ведущих научных кадров, которые время от времени поощрялись командировками на Запад. И вот она ездила во Францию и в США, чтобы, как это звучало официально, «ознакомиться с методами преподавания иностранных языков, применяемыми там». И ей был нужен на время отсутствия некто, кто в качестве заместителя мог продолжать ее работу в институте; и это должен был быть кто-то, в ком она могла быть уверена, что он не воспользуется этим временем, чтобы подпилить ножки ее кафедрального кресла и пошатнуть ее положение в институте. Во мне, по всей видимости, она была уверена, потому что, с одной стороны, она уже поняла, как именно можно использовать, так сказать, мои профессиональные данные, а с другой – она, как и до того (Первый отдел за спиной), держала меня на коротком поводке и в любую минуту легко могла от меня избавиться, если бы я дал ей для этого малейший повод. Я, однако, остерегался предоставить ей подобный повод, и таким образом в конце концов я стал ее официальным заместителем и наконец-то снова – на шестом году моего пребывания в ЛИИЖТе – ощущал себя в относительной безопасности.
Гораздо более интересным показалось мне другое задание, которое мне поручили, а именно руководить отделением журналистики на так называемом факультете общественных профессий. Здесь неожиданно мне представилась возможность обратиться, так сказать, внутри моей преподавательской деятельности к исконной области моих интересов – к переводу. И если на занятиях мне приходилось ограничиваться вопросами грамматики и специальной технической терминологии (что меня мало удовлетворяло), то здесь у меня вдруг появилась возможность пробудить в заинтересованных молодых технарях внимание к вопросам литературы и филологии. И было в этом нечто оригинальное, что я, которому было отказано в возможности преподавать язык в Университете или в институте Герцена на факультете иностранных языков, мог осуществлять хотя бы частично подобную работу в институте железнодорожного транспорта.
Таким образом, я организовал кружок любителей немецкого языка (за рамками официального учебного плана), в небольшой брошюре разработал программу по теме «Язык и перевод» и постарался, будучи верным, к сожалению, почти вычеркнутым из памяти традициям института, немного расширить довольно узкий лингвистический горизонт хотя бы у некоторых будущих инженеров. И у самых способных из них мне удалось пробудить интерес к литературному переводу. Сегодня я мог бы назвать как минимум четырех или пятерых моих бывших студентов, о которых я точно знаю, что позднее они более интенсивно занимались вопросами языка и пытались делать небольшие литературные переводы. Во всяком случае, следует заметить, что эти студенты пришли в институт уже с хорошим знанием языка. Они окончили специальные языковые школы, учиться в которых выпадало далеко не каждому даже после того, как отношение к иностранным языкам в Советском Союзе решительно изменилось и контакты с заграницей – несмотря на сохранившуюся подозрительность со стороны официальных инстанций – перестали быть абсолютным табу.
Конечно, в центре внимания моей работы с заинтересованными студентами была немецкоязычная литература. Я рассказывал им о своей переводческой деятельности и – хотя и завуалированно – о проблемах, которые при этом возникали с цензурой. Я зачитывал им отрывки из своих переводов, знакомил их со Стефаном Цвейгом и поучительной и интересной отнюдь не только филологам книгой «Язык третьей империи» языковеда (немецкого еврея) Виктора Клемперера, чье исследование языка Третьего рейха «Lingua Tertii Imperii» было воистину актуально не только для Германии под фашистской диктатурой. Эта книга разоблачает характер регламентации языка любой диктатурой. Свою работу в качестве доцента в ЛИИЖТе я считал задачей не только педагогической, но и просветительской.
Тем более удручающим для меня оказался тот факт, что подавляющее число доцентов и профессоров (кроме, разумеется, преподавателей кафедры иностранных языков) не владели никаким другим языком, кроме русского, да и русским нередко – кое-как, исключая тривиальный разговорный язык и обычную партийную тарабарщину. И именно среди таких доцентов и профессоров было немало награжденных знаком «Почетный железнодорожник», что было связано с целым рядом существенных привилегий. Так, они могли рассчитывать на более высокую пенсию, имели право на лучшее медицинское обслуживание, на внеочередную покупку автомобиля, на приобретение квартиры, или дачного участка, или списанного спального вагона (который нередко заменял дачный дом).
Вместе с этими профессорами я, как заместитель заведующего кафедрой и доцент, часто принимал кандидатские экзамены по иностранному языку. Правда, иностранный язык здесь нередко играл подчиненную роль. По сути, от меня ждали лишь формального подтверждения знаний соискателя. Для Первого отдела, ректората и парткома все было известно заранее – вплоть до оценки. В этой практике за время моей работы в институте ничего не менялось. Подобным образом в Советском Союзе часто готовились так называемые научные кадры в ущерб репутации и доброму имени того большого числа ученых и научных сотрудников, которые завоевывали свои звания глубокими профессиональными знаниями, без всяких связей и звонков из партийных инстанций.
Восьмидесятые годы тем временем подходили к концу. От первоначальных ожиданий, которые при всем имевшемся скепсисе возлагали на перестройку, осталась самая малость. И неожиданно в моем собственном окружении мне пришлось столкнуться с тем, что многолетние дружеские связи распадались и что между мной и некоторыми добрыми знакомыми наступило необычное отчуждение. Причиной этому – если отвлечься от тех или иных субъективных моментов, – несомненно, были все более явно дававшие о себе знать реальные изменения в Советском Союзе.
Я сейчас говорю не о возросшем числе тех, кто, тревожась за свое собственное будущее и, конечно, за будущее своих детей и внуков, покидали страну; будучи евреями, уезжали в Израиль или США и для этого были вынуждены отказаться буквально от всего: не только от дома и очага, но и от всей своей прежней жизни. Я говорю о тех, кто оставался, с кем вместе мне довелось многое испытать и пережить: и безработицу, и допросы в КГБ, и ночные посиделки на той или иной кухне, и бурное обсуждение самиздатовской литературы, и едкие анекдоты про советскую власть. Очень часто это были настоящие кружки, своего рода сообщества тайного братства. Казалось, что знаешь друг друга до мозга костей, – и вдруг, едва стали представляться соответствующие возможности, все это было забыто; вдруг самым главным у очень многих стали исключительно деньги, делавшиеся не важно каким способом (не беда, если при этом приходилось отказаться от самого себя).
Жизнь, при которой из-за постоянных нехваток и дефицитов каждый, чтобы обеспечить мало-мальски нормальное существование и минимальную возможность заниматься именно своим делом, был вынужден иметь какой-нибудь приработок, – эта самая жизнь вдруг как бы перевернулась, и каждый стал стремиться подороже себя продать (не важно, чему ты учился и чему посвятил жизнь). Примерно в это время Даниил Александрович Гранин опубликовал довольно пессимистическую статью, в которой констатировал, что обхождение людей друг с другом стало безразличным, бесчувственным и наплевательским. Такие нравы, полагал он, – прямое следствие нескончаемых ломок и разрушений их душ свирепой системой советской власти, в так и не осуществившиеся чистые принципы которой он и сам когда-то верил, а возможно, и продолжал верить в надежде своей статьей разбудить в людях сострадательность и милосердие. Но это было, пожалуй, слишком поздно. Ecce Homo раннего, чувствовавшего свою кровную связь с униженными и оскорбленными Максима Горького («Человек – это звучит гордо») давно, слишком давно отошло в область предания, и люди больше уже не читали.