— Наши агенты получили эту булавку, когда доктор вынул ее из тела покойницы, и пошли с ней по лавкам. Поиски заняли ровно час. Булавка — работы рижского ювелира Моисея Рехумовского. Он сдает свои произведения в лавку мадам Арнольд. Рехумовский показал, что сделал всего одну такую булавку — у него были два одинаковых хорошо отшлифованных небольших аметиста, только два, и он додумался сделать из них крылышки золотой мухи.

— Мухи? — кокшаровская память выкинула из закромов два лиловых пятнышка.

— Да, сударь. Мы спросили приказчика мадам Арнольд, и он показал — в лавку приходили четыре дамы, подняли много шума, нарочито толковали о театре, в котором служат. Они приходили дважды и оба раза набирали много товара. Приказчик запомнил, что они искали диадемку для некой Елены в древнем греческом вкусе, но диадемки не было. А один из наших агентов имеет осведомителя в театральных кругах. Тот и навел на мысль, что дамы — из труппы господина Кокшарова. Вчера агенты приводили приказчика на ваше представление, и он опознал госпожу Селецкую — именно она взяла булавку с мухой…

— Ч-черт… Но она не могла убить! Не могла, понимаете? Булавку у нее похитили!

— И какой же потомственный кретин, смею спросить, станет похищать булавку, чтобы при ее посредстве совершить убийство? Когда столько иных способов, а этот совершенно ненадежен?

— Такой, которому нужно отвлечь от себя подозрение и подставить под удар постороннее лицо!

— Мы опросили всех знакомцев Сальтерна. У него не было другой дамы сердца, кроме мнимой сестрицы, — может, иногда захаживал в известные заведения, может, говорил дамам комплименты, не более того. А в госпожу Селецкую он, судя по всему, не на шутку влюбился, и она ответила ему взаимностью. Чего ж не ответить — он мужчина видный и, как это по-русски? Жених завидный. Для такого можно и потрудиться, — неприятным голосом сказал Горнфельд. — А у мнимой фрау Апфельблюм врагов в Риге не было — напротив, все ее любили…

— А из ее прошлой жизни? До той поры, когда она приехала сюда в качестве сестры Сальтерна?

— До той поры она была смиренной девицей и готовилась честно нести звание старой девы. Очевидно, вы не знаете нравов в небольших германских городках. Там очень — очень! — пекутся о репутации. Господин Кокшаров, я вам соболезную, но с Селецкой вам придется расстаться.

Глава девятая

Лабрюйер и Енисеев были вызваны в полицейский участок по делу о покраже «бутов» из коптильни и злоумышленном повреждении трубы оной. Убытки они компенсировали, о том же, для чего поломали трубу, ничего сказать не могли, поскольку сами не знали.

— Угомонитесь, господа, — сказали им.

— Мы угомонимся, — хором ответили Аяксы. И отправились на дачу, по дороге выясняя отношения.

— Господин Енисеев, — сердито говорил Лабрюйер. — Простите, не знаю настоящего вашего имени. Я прошу вас прекратить втравливать меня во всякие дурацкие истории.

— Вас никто не втравливает, господин Лабрюйер, — возражал Енисеев. — Вы сами плететесь за мной, как привязанный, и мне приходится еще следить, чтобы вы не потерялись.

Вся труппа уже отметила: Енисеев может при необходимости быть изумительно высокомерен.

— Вам приходится еще следить, не торчит ли где труба от коптильни!

— Мне приходится еще подсаживать тех, кому непременно нужно сломать трубу!

За то время, что Аяксы отсутствовали, Горнфельд увез Селецкую.

На дамской даче царило трагическое уныние: Танюша плакала, Терская ругалась, Эстергази с горя пила мадеру и рассказывала об Акатуйских рудниках, где трудятся каторжане (откуда знала каторжные нравы — бог весть). Генриэтта Полидоро, которая, как выяснилось, очень полюбила Селецкую, грозилась дойти до самого государя императора:

— У меня в столице связи! Я с Малечкой Кшесинской знакома! С самой Кшесинской! Вы что, не знаете, в каких она была отношениях с государем? Не знаете?! Боже мой, куда я попала?!

Горнфельд изложил очень связную версию событий: Регина фон Апфельблюм (на самом деле — Доротея-Марта фон Сальтерн) приехала, чтобы попробовать договориться с Селецкой, пообещать ей денег, лишь бы актерка отстала от Сальтерна; разговор вышел злобный, и Селецкая не сдержалась. Это произошло ночью — выманить Селецкую во двор было нетрудно, она спала у открытого окна, делить Сальтерна пошли в беседку, и актриса накинула на себя поверх ночной сорочки свой серый шелковый сак, широкий и длинный, а на голову надела шляпу по той простой причине, что приличная женщина простоволосой из дому не выходит. В шляпе же торчала злосчастная булавка.

Естественно, Селецкая плакала и кричала, что невиновна, отказывалась собирать нужные в заключении вещи. Но это ей не помогло. Узелок с какими-то кофточками, платочками и сорочками увязала не потерявшая присутствия духа Терская. Туда же она вывалила половину добра из дорожного несессера Селецкой.

— Чертова булавка! — сказал, узнав печальную новость, Енисеев. — И ведь как нарочно создана для смертоубийства. Это же не булавка, а целый эспадрон. Ею фехтовать можно! Она же длиной в пол-аршина!

Если артист и преувеличил, то ненамного.

Лабрюйер, узнав у дам подробности, ушел в цветник, за кусты, и сел на один из венских стульев. Просидел он там не меньше часа. А когда выбрался — обнаружил во дворе мужской дачи военный совет. Пришли и дамы. Нужно было вводить Танюшу на роль Ореста, а Эстергази — на роль гетеры Леоны. Это требовало по меньшей мере двух репетиций — под фортепиано (сойдет и скрипка) и под оркестр. Стрельский, представив, каково он будет выглядеть в объятиях Эстергази, пришел в ужас и умолял сделать второй гетерой кого-нибудь другого — ну хоть Алешку Николева, так будет даже забавнее. Кокшаров от этой выдумки схватился за голову и объяснил, что здешние бюргеры таких шуток не понимают — того гляди, влепят штраф за оскорбление общественной нравственности. Гетера мужского пола — существо, которое вызовет протест: пусть в Петербурге этакие гетеры и шуточки по их поводу в моде, а Рига все еще благопристойна, такой и останется.

— Дамам в кавалеров рядиться — это их нравственность любит! — загремел бывалый трагик Стрельский. — А наоборот — так уж и безнравственность!

— У дам ножки, — объяснил Кокшаров.

— Пусть первым бросит в меня камень тот, кто считает, будто это — не ножки! — Стрельский указал на ботинки Николева. Размер соответствовал немалому росту бывшего гимназиста.

— Пока найдем сапожника, который сделает Николеву античные сандалии, сезон кончится!

Лабрюйер молчал. В сущности, его этот спор не касался. И ему было все равно, кого поставят изображать гетеру Леону. Он так же молча, как пришел, удалился. Многое следовало обдумать.

Старик Стрельский нашел его за шиповником, на венском стуле.

— Очень удобное место, чтобы покурить в тишине, — сказал он, добывая из кармана серебряный портсигар. — Угощайтесь.