Выход в отношении революционного радикализма был найден не в трансформации смысла идеологии (идеология, меняющая свой смысл, бессмысленна, если только она не становится принципиально другой идеологией [57] ), а в содержательном изменении идеологического дискурса. Если в XIX – начале XX века сторонники революционных ценностей дискутировали со своими оппонентами в категориях истинного/ ложного (добра/зла), то на протяжении XX века спор о революционной перспективе приобрел речевые формы реального/нереального (осуществимого/неосуществимого). Такая изощренная риторическая подмена словесных конструкций (от идейной верности принципам социализма социал-демократы никогда прямо не отказывались, не говоря уже о коммунистах) до неузнаваемости изменила идею диалектического революционного прогресса. Отныне диалектика состояла не в развитии через разрушение, а в интеграции через критику. В этом смысле само название знаменитой «критической теории общества» вполне красноречиво. Последняя (никогда не отказываясь от своих марксистских, а значит – революционных, корней) объявила современную конституционную/либеральную/буржуазную демократию бессмысленной, но не призвала к ее ликвидации [58] .
Механизмы взаимодействия власти и идеологии
Естественно, необходимо постоянно помнить, что интегральная «национальная идея/конституционная идеология» укореняется не идеологическим дискурсом как таковым, а конкретными механизмами воздействия на общество.
Первым таким механизмом является система массового образования. Именно этот механизм ежедневно (в прямом смысле этого слова) формирует общие культурные нормы и ценностные стереотипы, которые способны передаваться из поколения в поколение. Такая ситуация в европейских и североамериканских сообществах наблюдалась на протяжении как минимум двухсот лет [59] .
Вторым звеном в этом «материализованном механизме» производства общегосударственной «идеологии» является комплекс элементов политического режима, независимо от того, имеют ли эти механизмы обязующий характер (система бюрократического государственного управления, сбор налогов, особенности регионального управления и т. д. вплоть до особенностей правил дорожного движения) или приводятся в действие добровольной активностью граждан (деятельность политических партий, срабатывание выборного механизма и т. д.).
И наконец, третий элемент, о котором чаще всего говорят и пишут, но который менее всего исследован. Это механизм распространения идей. В современном мире эта сфера фактически монополизирована средствами массовой информации. Нынешние СМИ (и прежде всего телевидение) создали уникальный общенациональный форум, в котором информация распространяется мгновенно, что открыло для власти и для политики вообще возможность быстрого и тотального внушающего воздействия, одновременно лишив такое воздействие значительной части нормативно убеждающей (т. е. идеологической) силы. Из-за визуального влияния телевизионной картинки форма подачи тех или иных аргументов стала важнее самих аргументов. Вследствие большей информационной насыщенности визуальной информации сокращается время трансляции последней, поэтому аудиоинформация (т. е. речевое сопровождение «картинки») попросту не поспевает за видеорядом в должном объеме [60] .
В результате политические дискурсы из дискуссионно-аргументирующей формы трансформируются в безапелляционно-утвердительную. Политические идеи вытесняются политическими слоганами, способными удовлетворить, но не убедить. Но неправы и те, кто считает, что телевидение открывает безграничные возможности манипуляции массовым сознанием. Как это ни странно, дело в некотором смысле обстоит с точностью до наоборот. Если ранее трансляция политических убеждений осуществлялась главным образом в ходе массовых мероприятий (в созидательном плане это вело к социальной мобилизации, в разрушительном – порождало психологию толпы), то телевидение превратило процесс усвоения политической информации в индивидуальный процесс «общения с телевизором» как источником информации. Иными словами, политическое воздействие телевидения действительно тотально, но результат этого воздействия на уровне социума случаен и совершенно непредсказуем. В этом смысле прозрения Карла Шмитта о непредзаданности политического решения и его последствий становятся как никогда актуальными [Шмитт, 2007].
Подробный анализ конкретных механизмов властного идеологического воздействия на общество выходит за рамки формата данного раздела. Кроме того, необходимо помнить, что ключевые моменты семантической памяти той или иной национальной культуры формируются скорее антропологически, нежели бюрократически или даже организационно. Ключевые речевые конструкции того или иного национально-государственного сообщества, несущие в себе принципиальное ценностное содержание, создаются не в результате целенаправленного информационного, политического и даже образовательного воздействия, они есть результат массовых переживаний и рефлексий значимых (пограничных) ситуаций в жизни общества. Можно сказать, что национальная идея как словесно зафиксированная конструкция возникает в условиях глубокого политического кризиса.
Кризисы играют большую (если не ведущую) роль в формировании общих политических дискурсов. Образно говоря, в период кризиса общество узнает само себя. Принципиальные переломные моменты общественной жизни ставят под вопрос существование «нас» как национально-государственного субъекта. В подобных ситуациях необходимые (и неизбежные) перемены влекут за собой принципиальные политические решения. Однако принять их могут только те политические силы, которые докажут обоснованность своего толкования кризиса.
Здесь имеет место комбинация двух очевидно идеологических видов деятельности. Первая связана со способностью людей к выработке и иерархическому позиционированию ценностей и суждений о мире, что формирует коллективную автобиографическую память. Соответственно, способность контролировать ключевые политические дискурсы определяет то, какие политические силы являются правящими, а какие – оспаривающими власть. Как бы ни была сильна критика существующей власти, если последняя контролирует ключевые политические дискурсы, критикующие субъекты политики будут самоопределяться только через отношение к реально существующей власти. Иными словами, оппозиция, не притязающая на контроль над ключевыми политическими дискурсами, будет неспособна определять политическую повестку дня. Такая оппозиция обречена говорить чужим языком и на чужие темы, так как у нее нет собственной автобиографической памяти. Такой оппозиции просто не о чем говорить с гражданами. Последние, даже сочувствуя оппозиции, не будут понимать того, какие обязательства они могли бы на себя взять, откликаясь на ее призывы. Поэтому идеологический смысл значимости правительства в современном мире определяется не бюрократическим могуществом или формальной политической организацией, а способностью правительства побудить граждан к исполнению своих политических обязательств. Без этого политические решения сегодня перестают быть решениями как таковыми.