Кружки у всех были разными. Содержимое одно. Как горе. Как боль, печаль и чувство утраты. Горьковато-кислый привкус на губах. И жаркая спиртовая вспышка в горле, а потом – в желудке. Этот русский явно знал, о чём говорил. Им действительно было нужно немного старой доброй выпивки.
Церемония вышла странной. Немного излишне официальной, но в то же время очень камерной, домашней. Чувство официальности складывалось из многих ощущений. Во-первых, благодаря тому, что к ней почти все смогли переодеться в свою одежду. Чистую, отстиранную и поглаженную. Удалось вывести даже пятна крови с форменных рубашек и блузок стюардов авиакомпании. Во-вторых, гроб был один, а имён в списке, который с должным чувством и расстановкой зачитывал пастор Майер – много. Как будто хоронили Неизвестного солдата. Когда тело конкретного погребаемого человека – это всего лишь символ, знак чего-то большего, дань другим жертвам. И, в-третьих, имена погибших, что звучали под соснами на миниатюрном кладбище поодаль от поселения, почти ничего не значили для большинства остальных. Только один пожилой немец потерял в катастрофе жену, ту самую Эмму, которую разворотило топляком в салоне первого класса. По всем остальным жертвам должны были лить слёзы совсем другие люди, близкие и родственники, которые сейчас терялись в догадках об их судьбе за тысячи километров отсюда. Так что почти для всех это был просто ритуальный акт. Почти для всех. Но только не для них.
Четыре человека в униформе авиакомпании стояли впереди всех вдоль гроба странной, непривычной, трапециевидной формы, в которой лежала хорошо знакомая им молодая женщина, одетая так же, как и они. Стояли и слушали, как пастор Майер называет имена.
Мартин Ньюман, стюард, выходец из ирландской семьи в Бостоне, спокойный, высокий и конопатый парень.
Беннет Ричард МакКрейн, командир экипажа, жизнерадостный балагур, привезший седые волосы на гражданку из транспортной авиации Королевских военно-воздушных сил Канады.
Уильям Френсис Дейл, второй пилот, молодой, только набиравший лётный стаж и безбожно терявший дар речи в присутствии стюардесс. Особенно одной из них.
Марси Лорен Уильямс, старшая стюардесса.
Кто-то подвязал её густые волосы шёлковой голубой лентой. Наверное, она шикарно бы смотрелась в сочетании с её зелёными глазами, но этого уже не суждено узнать. Никогда и никому. Восхитительные глаза надёжно спрятаны бледными веками с контрастной оторочкой тёмных ресниц. Губы подкрашены неяркой помадой и кажутся блёклым цветком на фоне парафиновой кожи щёк. Тонкие, изящные ладони сложены на груди поверх форменной трикотажной безрукавки.
Коби почти не слышала, о чём говорил пастор в траурной речи. Просто стояла и смотрела на руки Марси, казавшиеся неестественно худыми на фоне тёмно-синего трикотажа. Периодически они начинали расплываться, искажаясь в слезинках. Пару раз Коби поднимала глаза и осматривалась. Напротив, за гробом, выстроились местные. Странное дело, но на глазах некоторых женщин, не понимавших ни слова из того, что говорил священник, блестели слёзы. Что за чувства они испытывали, эти незнакомые, чужие люди? Она понятия не имела. Знала только, что внутри неё самой не было какой-то одной, явной эмоции, которую можно было бы описать одним словом. На душе было очень пусто, одиноко и тоскливо. И ещё почему-то хотелось, чтобы всё поскорее закончилось.
После того, как гроб закрыли и опустили в могилу, они обошли её, бросив каждый по горсти земли, и пошли прочь, в сторону домов. На подходе к деревянным тротуарам их уже ждали, жестами указали в сторону знакомого длинного стола на помосте. Тот был заставлен тарелками с пирогами, которые невесть когда успели испечь их хозяева. Из больших кастрюль половниками разливали по кружкам компот из сушёных ягод и яблок. И ещё вдоль всего стола стояли в ряд разнокалиберные бутылки в окружении таких же разношёрстных чашек и стаканов.
Вчетвером они ушли на самый дальний конец стола, молча сели друг напротив друга. Лукас взял ближайшую бутылку, откупорил, понюхал горлышко. Потом, не спрашивая никого, налил в четыре кружки красной жидкости. Взял одну, остальные расставил перед девушками. Посмотрел на всех покрасневшими глазами. Хотел что-то сказать, передумал и только приподнял свою кружку универсальным жестом вверх – будем! Коби с девчонками одновременно, как по команде, взяли свои кружки, механически поднесли ко рту. По губам и языку пробежал горьковатый кисло-сладкий вкус ягодной настойки, жидкость скользнула в горло и взорвалась там теплом крепкого алкоголя. Убежала вниз, в живот, разгоняя жаркую волну по всему телу. Ещё глоток, ещё.
И вот тут её отпустило. По-настоящему. Совсем.
Стало ясно, что всё, связанное с катастрофой, падением, ужасом и смертью – закончилось. Мёртвые умерли. Живые – выжили. Пустота в душе заполнилась печалью и горечью. Болью утраты. Её неизменностью. Состоявшимся фактом. Ничего не изменить, никуда не вернуться. Есть то, что есть. Чужая земля, лес в долгих сумерках, странное поселение неизвестно где. Незнакомые, непонятные люди вокруг. Стол, отполированный сотнями локтей до блеска за годы своей службы. Твёрдая скамья. Жгучая ароматная настойка, самый её остаток на дне белой кружки с тёмными оспинами отбитой эмали на краях. Две девушки и парень, одетые так же, как она. Она, Коби Трентон, старшая в экипаже незавершённого рейса NP412.
Перелёт в самолёте не шёл ни в какое сравнение с полётом во сне. Вместо пьянящей свободы и щекочущего адреналина в груди – неприятное сосущее чувство под ложечкой при наборе высоты и заложенные уши. Потом несколько часов рутины, скуки, игры на планшете, позднего ужина от авиакомпании и очередного разочарования от вкуса выбранного сока. И ведь не в первый раз с ней такое! Пора бы уже запомнить, что на высоте в условиях изменившегося давления вкусовые рецепторы ведут себя по-другому. Поэтому единственный сок, который соответствует твоим ожиданиям в полёте – это томатный. Однако, Сандрин его не любила, пить только воду ей казалось скучным, поэтому она продолжала экспериментировать и промахиваться в своих ожиданиях.
Потом было долгое снижение, когда всё содержимое живота поднялось и подпёрло снизу лёгкие через диафрагму. Она постаралась дышать не так глубоко, закрыв глаза и думая о чём-нибудь хорошем. В принципе, помогло, но она ещё раз убедилась, что самолёты – это не её. То ли дело драконы.
Сандрин вылетела из Кливленда глубокой ночью. Этому предшествовала ожесточённая дискуссия с участием Фрэнка и высшего руководства. Ей привели десятки аргументов, она яростно отбивалась от них, как от виверн в давешнем сне, стояла на своём, хотя временами казалось, что оборона вот-вот рухнет. Однако чувство внутренней убеждённости в своей правоте позволили ей продержаться до поворотного момента. Устав препираться с Чанг, технический директор компании позвонил в «НАПС». К его удивлению, их не подняли на смех, наоборот, внимательно выслушали и кто-то на другом конце канала связи даже выкрикнул в сторону что-то вроде: «Какого чёрта! Это же всё объясняет!».
Дальше всё происходило стремительно. Её усадили на рабочее место, открыли прямой канал связи с Северной Калифорнией. Примерно час она непрерывно говорила, объясняла, показывала. Потом её прервали. Руководство минут десять говорило с кем-то по телефону, потом ещё пять минут с Фрэнком. Сандрин этого не видела, целиком уйдя в записи работы «НАПС». Так увлеклась, что Вудс снова её почти напугал, взяв за плечо.