Служащие академии — те же дети. В шаге Дашковой много заботы, но нет уважения. Вдруг они решат греться водкой? Или купят дрова по два рубля за сажень? Нет, за ними нужен глаз да глаз. Особенно когда академическое юношество вырывается за границу.
Именно Дашкова завела традицию отправлять российских студентов в Геттингенский университет в Германии. Почему не в Эдинбург, как собственного сына? Возможно, она все-таки была невысокого мнения о русской колонии под руководством Робисона. Или считала, что юноши по своим знаниям не готовы к высшему учебному заведению, где «гораздо строже экзаменуют». Дашкова лично определяла стипендию, которая высылалась посеместрово, только после того, как пансионер вышлет отчет о предыдущей работе, заверенный профессорами. В гимназии княгиня ввела два экзамена в год, на которых обязала присутствовать академиков. Сама мадам директор неизменно слушала студентов и весьма резко отчитывала за неудовлетворительные ответы. Отличившихся премировали книгами. За время директорства Дашковой четверо из выпускников отправились в Геттинген. Трое из них, возвратившись, стали академиками.
При всей любви приобретать и беречь, наша героиня предпочитала коммерческую деятельность неразумному скопидомству. Книжная лавка академии была затоварена. Княгиня снизила цены на 30 процентов, и вскоре полки оказались пусты. Для типографии были куплены новые шрифт и пресс. Постепенно издательская деятельность стала приносить доход. Для этого принимались заказы от частных лиц. Чтобы не путать их с собственными публикациями, был впервые установлен академический гриф: «Иждивением императорской Академии наук».
Академия много была должна. Еще больше задолжали ей. А Дашкова долгов не любила. За первые же полгода директорства она отдала заимодавцам более восьми с половиной тысяч рублей. А за вторую — сумела выбить 15, 5 тысячи рублей долгов {745}. Даже Н.И. Новиков, обычно весьма неаккуратный, прислал требуемую сумму — 839 рублей 11с половиной копеек.
В июле 1783 года Екатерина Романовна инициировала строительство нового корпуса академии на стрелке Васильевского острова, между Кунсткамерой и зданием Двенадцати коллегий. Академия наук должна была представлять из себя тринадцатую. Это вполне соответствовало представлению о посте директора как о министерском. Позднее Бентам скажет о Дашковой как о «министре императрицы по ученым делам, которому иногда есть много что сказать» {746}. Княгиня предполагала, что это здание обойдется в 90 тысяч рублей — 72 тысячи выдаст казна, а 18 тысяч — само учреждение. Императрица согласилась и даже предложила одного из своих любимых архитекторов — Джакомо Кваренги. Правда, распределение средств стало иным: 65 тысяч рублей дала казна, а 25 тысяч были взяты из «экономических» денег. Не поладила мадам директор и с зодчим. Она по своему обыкновению решила вмешаться в проект и украсить строгое классическое здание окнами «венецианского типа». Кваренги взбунтовался. «Если постройка должна быть закончена согласно утвержденному проекту, то это один разговор, — писал он в марте 1786 года. — Если же проект должен быть изменен согласно Вашим идеям, то, в таком случае, я не буду далее руководить постройкой» {747}.
Погасить конфликт не удалось. Строительство и отделка продолжались до середины 1790-х годов под неусыпным контролем самой княгини. Она каждый день, а иногда два раза на дню, бывала на работах, сама поднималась на крышу, строго следила за расходом материалов. «Когда она… карабкалась по лесам, ее можно было принять скорее за переодетого мужчину, чем за женщину, — вспоминал о своих детских впечатлениях Ф.Ф. Шуберт, сын немецкого астронома Ф.И. Шуберта, посещавшего нашу героиню на стройке. — Что она, естественно, все знала лучше, чем другие, само собой разумеется!» {748}
Здание получилось красивым, но несколько эклектичным. Однако в этой истории примечательно другое: княгиня отнеслась к возведению корпуса академии так же, как к собственному дому. В Москве она не поладила с В.И. Баженовым. «Моя сестра, которая думала, что имеет прекрасный вкус, — с сарказмом замечал Семен Воронцов, — вела себя очень странно и принуждала архитектора Баженова, навязывая ему свои идеи и не заботясь о том, соответствуют ли они замыслу» {749}. Результатом опять стал конфликт, хотя дом получился великолепным.
Марта Уилмот писала, что княгиня сама и каменщик, и животновод, и хирург. Прокладывает дорожки, учит мужиков класть раствор. «Она начала с четырьмя-пятью рабочими, а закончила, заставив работать всех, — доносил Александру Воронцову его друг Лафермьер, о создании ландшафтного сада в имении Андреевское. — Она сама — главный работник и не терпит, чтобы кто-нибудь был праздным зрителем» {750}.
Этими строками принято восхищаться. Но фанатичная приверженность к труду вкупе с желанием «заставить работать всех» — не свидетельство здоровой психики. Такие поступки давали пищу для сплетен, будто бы княгиня в своем селе Кирианово не сажает гостей за стол до тех пор, пока те не положат ряд кирпичей в строящейся колокольне, и принуждает трудиться на себя чужих слуг и лошадей {751}. Возможно, кто-то в охотку и помахал мастерком. Возможно, чьего-то кучера и попросили помочь перекидать мешки с песком. Нет дыма без огня. Но в рассказах о княгине он так густ, точно палят сырые дрова!
Вдогонку злосчастному Домашневу продолжали лететь громы и молнии. В марте 1783 года на заседание конференции по приказу Екатерины Романовны внесли ящики с книгами «непристойного и развратного содержания», которые ее «предместник» заказал для библиотеки академии. Это оказались парижские издания Вольтера, Лафонтена и Боккаччо с «фривольными» гравюрами. Впрочем, академик Я.Я. Штелин назвал их «превосходными гравюрами на меди». Из каталога выбрали книги, отсутствовавшие в библиотеке, за остальные Домашневу предложили заплатить из своих денег. Однако княгиня не стала дожидаться развязки и сожгла развратные книги у себя дома, из-за чего чуть не приключился пожар.
Домашневу поставили в вину даже «два термометра», якобы унесенные им домой из Академии наук. Но самым нелепым было «похищение» механических игрушек великого князя Александра Павловича, якобы забранных в академию и невозвращенных… «А! Княгиня Катерина Романовна! — писал бывший директор. — Вам ли возводить на меня, что я расхитил всю Академию! Вам!.. судить о моей власти по мере Вашей… Вы приказали подать на меня доносы, и Ваша над теми людьми власть и Ваше настояние, чтоб они то… под опасением гнева Вашего сделали. Некоторые из них меня слезами просили простить им плачевную необходимость».
Вина Домашнева состояла только в том, что он был креатурой Орловых. «Если б под другим только именем рассказать ей произведенные ею со мной приключения, она бы сама от того ужаснулась» {752}, — заключал бывший директор о Дашковой.