Четвертое. Организация конкретного фундаментального исследования не может замыкаться в рамках одной организации. При необходимости следует создавать группы из однопрофильных ученых или на междисциплинарной основе, что сейчас очень важно. С этой целью следовало бы рассмотреть, как мне представляется, также и вопрос об организационном задействовании центров коллективного пользования. Сегодня центры коллективного пользования задействованы различными организациями, которые решают свои собственные вопросы. Но если речь идет о междисциплинарном исследовании или об исследованиях, к которым необходимо привлечь многих ученых со стороны, то как раз в организационном плане эти центры могли бы сыграть очень большую роль.
Пятое. Серьезным недостатком является разрыв между фундаментальными исследованиями и научно-техническими прикладными разработками. Как известно, фундаментальные исследования, как правило, осуществляются в течение достаточно длительного времени. Однако промежуточные результаты часто представляют собой несомненную ценность для экономики. Хочу сказать, что очевидно, например, создание структуры в исполнительной власти, которая обеспечит также „переливы“ научно-технических достижений между оборонно-промышленным комплексом и гражданскими отраслями. В советский период эти задачи решал ГКНТ.
В ведение ФАНО передаются все институты РАН. Вопрос передачи в управление имущества трех академий агентству – здесь картина ясна. Нужно, мне кажется, в этом направлении действовать. Но научно-организационное руководство деятельностью институтов остается за РАН».
Выступил и на Совете 8 декабря 2014 года. Касаясь обстановки в Академии после начала реформы, сказал, что можно констатировать более или менее стабилизировавшуюся обстановку, но факторы дестабилизации остаются. Буду максимально конкретен. Для создания условий развития науки необходимо разделить собственные функции РАН, ФАНО и общие функции, которыми им нужно заниматься вместе. ФАНО – это управление собственностью (они хорошо в этом отношении работают), финансирование институтов. А если говорить о РАН, то это научно-организационное руководство институтами и создание, хочу особо подчеркнуть, ситуационных междисциплинарных групп, может быть, при центрах комплексного пользования, для имплементации конкретных проектов. Сейчас эта задача, мне кажется, стоит очень остро перед Академией.
Если говорить об общих функциях, то это выработка критериев оценки институтов, это объединение или ликвидация институтов, формирование основных направлений развития науки. Если есть расхождения по этим вопросам между РАН и ФАНО, то не надо, мне кажется, загружать президента Путина, а ставить эти вопросы на президиуме нашего Совета. И пускай окончательное мнение будет за ним.
Имел полное основание для удовлетворенности после заключительного выступления президента, который назвал мое предложение «очень рациональным подходом, а именно: четко разделить ответственность, за что ФАНО отвечает, за что Российская академия наук отвечает, и определить общую функцию, общую ответственность» [85] .
С первым президентом Абхазии, объявившей свой суверенитет, Ардзинбой познакомился в конце 70‑х годов. Он тогда был научным сотрудником Института востоковедения Академии наук Советского Союза (ИВ АН), а я стал директором этого научного учреждения. Среди принципов, повышающих эффективность исследователей, которые ввел в практику института, была норма: закончившие срок обучения в аспирантуре и не обсудившие в этот срок свои диссертации (не защитившие, а лишь не обсудившие) отчисляются из института и в дальнейшем могут действовать на общих основаниях. Одной из таких не обсудивших свои диссертационные работы была супруга Ардзинбы.
Еще одним проявлением его недовольства стало мое решение не публиковать в институтском журнале «Советское востоковедение» статей, в которых прямо или косвенно проводилась линия против какого-либо этноса, населяющего СССР. Это касалось и публикаций, содержащих выпады таджикских авторов против узбекских и наоборот, а также абхазских научных работников, утверждающих, что грузины исторически не имеют никакого отношения к их землям. Ардзинба решил лично заявить мне о несогласии. Разговор был закончен мною, когда он сказал, что моя позиция, очевидно, продиктована тем, что у меня жена грузинка.
С учетом всего этого для меня был несколько неожиданным телефонный звонок президента Абхазии Ардзинбы с просьбой принять его в Сочи, где, будучи министром иностранных дел, я проводил свой отпуск. На этот раз наш разговор был абсолютно деловым – говорили об урегулирования абхазско-грузинского конфликта. В условиях, когда абхазская сторона отвергала признание территориальной целостности Грузии, мною было предложена формула: согласие жить в общем государстве в границах Грузинской ССР на 1 января 1991 года. С большим трудом удалось убедить Ардзинбу принять эту формулу.
Согласие Ардзинбы могло открыть путь к урегулированию, но как ответит грузинская сторона? Нам в МИДе было ясно, что успеха можно добиться лишь во время встречи дух лидеров. Предложил Ардзинбе полететь со мной в Тбилиси, но не получил определенного ответа. Было понятно беспокойство Ардзинбы, которого уже в течение семи лет к этому времени Тбилиси объявил в розыск для ареста. Однако через сутки раздался телефонный звонок, и Ардзинба проинформировал, что готов лететь в Тбилиси, правда, при этом в шутку сказал: «Мама спрашивает – не брать ли с собой теплые вещи?»
Ельцин поддержал мое намерение лететь вместе с Ардзинбой. Счел необходимым также позвонить Шеварднадзе, попросив его информировать об этом лишь ограниченное число лиц, главным образом связанных с безопасностью. Увидев Ардзинбу вместе со мной, спускающегося с трапа самолета в тбилисском аэропорту, журналисты, прибывшие встретить министра иностранных дел России, были ошеломлены. В резиденции Шеварднадзе я оставил двух лидеров наедине. Когда приехал через долгие часы, выяснилось, что переговоры зашли в глухой тупик. Шеварднадзе, во-первых, настаивал на том, что необходимо слово «общее» заменить на «единое», что вело к сохранению Грузии в качестве унитарного государства, и, во-вторых, признать общую конституцию в качестве единственно обязательной для всей Грузии. Он не отреагировал (это уже было после его встречи с Ардзинбой) на мои слова о том, что обязательным юридическим актом должен стать договор двух стран, участвовавших в войне, и тексту этого договора следует подчинить все иные законодательные акты, принятые сторонами. А ведь был реальный шанс выйти из абхазско-грузинского конфликта, который, увы, был упущен.
Упущением этого шанса дело не ограничивалось. Много написано и сказано о причинах августовской 2008 года войны – не буду на них останавливаться, так как ныне мало кто сомневается, что вторжение в Южную Осетию осуществил президент Грузии Саакашвили. Однако хочу обратить внимание на одну важную «деталь». Известно, что президент Франции Саркози привез в Москву состоящий из шести пунктов документ с целью положить конец вооруженным столкновениям в Южной Осетии. Шестой пункт этого документа предлагал начать переговоры об определении статуса Южной Осетии и Абхазии. Россия приняла все пункты документа. Саркози полетел в Тбилиси, где Саакашвили вычеркнул шестой пункт: «Еще нам не хватает вести переговоры о статусе территорий Грузии». Последовавшие за этим решения грузинского лидера денонсировать договоренность с Россией о нахождении ее миротворцев в Абхазии и выходе Грузии из СНГ, что ликвидировало мандат на нахождение российских миротворцев в Южной Осетии, поставили Москву перед выбором: либо прекращать свое военное присутствие в этих регионах, либо заключать договоры с провозгласившими свою независимость Абхазией и Южной Осетией о нахождении на этих территориях российских военных баз. Выбор в этой дилемме был очевиден: можно было со всей уверенностью предположить, что Саакашвили будет готовиться к новым вооруженным авантюрам. Могла ли Россия закрыть глаза на это?