Она рявкнула, что у нее сейчас нет трех желаний, а есть только одно – найти эту гребаную туфлю. Он сказал, что на самом деле уже использовал одно желание, так что осталось только два, и что – нет, оно пока не сбылось.
– Но, – сказал он, – мы можем пойти и попробовать отобрать туфлю, если… – и тут она закричала:
– Замолчи! Замолчи! Просто замолчи!
Она дернула молнию на чемодане, вытащила из плюнувшей какими-то белыми тряпками пасти пару босоножек, натянула их, споткнулась на тоненьком каблучке, выругалась и побежала на крыльцо. Он пошел за ней, и она, помахав рукой подъехавшей машине, вдруг ткнула его обкусанным ногтем в грудь и сказала:
– Иди к своему лепрекону, возьми у него чертово золото и поезжай куда-нибудь, слышишь? Тебе это пойдет на пользу, – а он сказал:
– Это буквально две минуты, это же прямо здесь, в саду, лепрекон совсем… – и она со стоном помчалась вниз, оставив чемодан на попечение Павла, а он подумал: «Как только они отъедут, я пойду в ванную и сяду читать и курить на унитазе. Одиночество в ванной вполне естественно, гораздо естественнее, чем в любом другом помещении».
Хлопнула дверца автомобиля, он быстро пошел в ванную. Здесь что-то было не так. Он заставил себя сосредоточиться и понял, что на бачке стоит туфля, ярко-сиреневая, с немного ободранным носом. Он смотрел на нее минуту или две, а потом открыл форточку, прицелился как мог и неловким движением выкинул туфлю в сад.
Джун спросила:
– Почему ты вообще согласилась, чтобы я у тебя жила? – и Маша сказала:
– Потому что так было договорено еще год назад.
– Но ведь год назад, – сказала Джун, – you know… Твоя дочка была еще, ну…
– Да, – сказала Маша, – конечно. Но все было договорено. Она тем летом – у вас, потом ты этим летом – у нас. Я думала, я смогу.
Внизу загудело такси. Джун поволокла сумку на крыльцо, Маша пошла следом и уже на крыльце сказала:
– Доедешь до Алекса – немедленно позвони мне. И передай ему, я сама позвоню ближе к вечеру.
Джун радостно помахала пальцами и сдула со лба невесомую прядку, таксист поволок ее чемодан к багажнику. Маша закрыла дверь – и все время, пока набиралась ванна, она думала, что надо будет еще раз сказать Алексу «спасибо» за то, что он забрал Джун к себе, – и что за последние сутки, пока всё устраивалось и организовывалось, она уже трижды говорила Алексу «спасибо», и каждый раз после этого ее рвало.
Д.
– Это называется – «с обременением»? – спросил он, глядя на гладкий могильный камень.
Риэлтор опять попыталась вытащить каблуки из жирной, мягкой, головокружительно пахнущей летом дачной земли.
– Ну вот, понимаете, они же говорили – участочек с обременением, – быстро сказала она, – но вы понимаете, с другой стороны, они же готовы делать скидочку. Если хотите, я с ними еще поговорю про скидочку, может, не пять процентов, может, шесть. Они, конечно, понимают, но, с другой стороны – он мне говорит: «Это же не человек там все-таки, с человеком, наверное, – да, были бы проблемы, конечно, – но это же собачка, может, люди войдут в положение, а мы с нашей стороны сделаем скидочку».
Он повернулся и еще раз посмотрел на дом, потом на дорогу, ведущую вниз, к основному поселку, потом опять на дом, потом глубоко вдохнул и тут же опьянел от воздуха, от висящей в нем мелкой сладкой пыли, от своей внезапной легкости, от того, что, наконец, все получилось и он сможет уехать сюда, жить здесь круглый год, особенно зимой, когда вместо бессмысленных дачников вокруг будет снег и никого. Риэлтор попыталась встать на носочки, но заскользила, вздохнула и опять утопила в земле острые каблуки.
– Хотите, – сказала она тоскливо, – я еще раз про скидочку с ними поговорю?
– Нет, – сказал он, – бог с ними, нормальная скидочка. Просто как звучит: «с обременением». Поразительно.
– А может быыыыть, – сказала она загадочным голосом, – она пряаааачется… Под кроватью?!
Тут она резко откинула в сторону плед и глянула вниз, но под кроватью Настюхи не было.
– А может быыыыть, – сказала она (будильник в виде Багс-Банни показывал без пяти шесть, через пять минут надо было пойти на кухню проведать духовку), – она пряаааачется… За занавеской?
За занавеской Настюхи тоже не было: что-что, а играть в прятки ее Козявочка умела. Она закрыла окно – вообще-то Козявке было запрещено открывать его без спросу, кое-кому сегодня влетит.
– А мооооожет быть, – сказала она тоном человека, которого посетила гениальная мысль, – мооожет быть, она сидит за ящиком с игрушками?!
За ящиком с игрушками сидел пропавший три дня назад плюшевый бегемот, а больше никого, но где-то неподалеку раздалось тоненькое-тоненькое хихикание. Тут она вспомнила, что духовка духовкой, а надо еще позвонить Алене, чтобы они захватили с собой большую салатницу. С игрой пора было заканчивать. Она села на край кроватки.
– Нет, – сказала она печально, – я сдаюсь. Где же моя Козявочка?
«И в комнате до их прихода надо бы хорошенько убрать», – подумала она, рассматривая валяющийся на полу потоптанный альбом для рисования.
– Может быть, – сказала она, – моя Козявочка сбежала в Африку?
В комнате было тихо-тихо, ни шороха, ни единого звука.
– Может быть, – сказала она, – моя Козявочка уехала в кругосветное путешествие?
Тихо.
– Может быть, – сказала она, потихоньку теряя терпение, – мою Козявочку утащили к себе феи?
И тут она увидела на полу, под самым подоконником, крошечный, размером с мизинец, остроносый кожаный башмачок, и закричала так, что Настюха с грохотом вывалилась из шкафа и тоже уставилась на этот кукольный башмачок в глубоком недоумении – потом на маму, потом на кое-как раздетую с вечера куклу Сесилию, потом опять на маму.
Было только начало июня, и от всего мира шел мокрый зеленый запах.
– Давай, – просительно сказала вторая, поспешно слезая с качелей и потирая ушибленный локоть, – давай, как будто это была Начальная Пробная Попытка, а теперь мы будем делать все по-настоящему.
– Нет, – сказала первая, поднимаясь с мокрой черной земли и пытаясь очистить ладони от жирной грязи, – нет. Давай, как будто это была Программа Испытания Верности – и ты срезалась.
Вокруг скакали дети, какая-то девочка в инвалидной коляске подкатывалась ко всем по очереди и говорила: «А у меня новые ботинки!» – и к ней тоже подкатилась, уже раза два или три, но она не слышала. Ей все время казалось, что плюшевый дельфин становится меньше, – она сжимала его так сильно, что он все уминался и уминался. В игровой комнате, как всегда, пахло средствами для мытья ковров – на эти ковры вечно рвало кого-нибудь из детей, идущих на поправку. Уже приходил кто-то из врачей, пытался взять ее за руку – она вырвала руку и разревелась, забившись в угол, от нее отстали. От сидения на полу у нее разболелась попа, но она не могла ни сдвинуться, ни открыть глаза, только тискала дельфина и раскачивалась. Медсестра попыталась уговорить ее уйти из игровой комнаты (ничего не вышло), потом ушла сама, потом вернулась и попыталась заставить ее проглотить таблетку (ничего не вышло), потом ушла снова, и вместо нее вернулась старшая сестра. «Маргарита Львовна, – строго сказала она, присев на корточки. – Уже вызвали главврача, он в пути, он назначит комиссию, вам надо там быть. При назначении комиссии вам надо присутствовать, нехорошо. Давайте, вставайте». Тогда она позволила поднять себя с полу и переодеть из залитого кровью зеленого хирургического халата в чистый, белый.