Ахмед дал ей допеть, потом подошел и сел рядом, зная, что песня служила приглашением. Аджия все еще держала бутылку со «Стоуни Тангавизи» и теперь допила ее до дна. Он взял у нее бутылку, и девушка опустила голову.

– Я говорила неправильные вещи, Ханиф. Мы, суахили, – мирный народ. Я уверена, ты знаешь нашу самую важную поговорку.

Ахмед ее знал.

– Мангу ндие муамузи ва кила джамбо.

«Бог судит всё».

– Да.

Это красноречиво говорило о духовной, примиренческой натуре суахили, но не мешало Аджии всхлипывать, негодуя по поводу ограблений и убийств, которыми занимались чужеземцы, вероятно, просто делавшие в Африке свой бизнес.

– Мангу ндие муамузи ва кила джамбо, – повторила она и посмотрела на небо, глубоко дыша, почти задыхаясь, повторяя что-то себе под нос снова и снова.

Ахмед, завороженно наблюдая за ней, разобрал слова: «Субханаллах, Субханаллах» – «Слава Аллаху», «Да славится бог».

Внезапно она перехватила его взгляд и не отвела глаз. К радости и изумлению Ахмеда, Аджия начала разматывать свою кангу. Она опустила нагрудную повязку, и солнечный свет засиял на ее грудях, таких созревших, что казалось, будто при ласке из них может брызнуть дающее жизнь молоко.

Ахмед застонал, но не прикоснулся к ней, сознавая, каким это будет огромным грехом. Он подумал о Зении Данлоп и о том, чем та занималась в самолете. Аджия не могла быть такой женщиной.

– Аджия, ты девственница, да?

– В данный момент.

– Ты не должна этого делать.

Она осмотрела пустынный берег и начала разматывать нижнюю кангу.

Ахмед попытался сосредоточиться на своем мусульманском долге, когда небеса в образе женщины полностью обнажались перед ним. По волосам на ее лобке было ясно, что она никогда не проходила связанных с инициацией обрядов исламских женщин-суахили. Только в день свадьбы, в женском царстве своей спальни, окруженная женщинами-сомо – наставницами в вопросах секса, – она узнала бы, что должна делать и чего делать не должна. Пока на ее тело наносили бы хной сложный узор – знак того, что она скоро потеряет девственность, – наставницы-сомо рассказали бы Аджии, что после женитьбы она должна избавиться от своих лобковых волос и еженедельно избавлять от них своего мужа.

Потом появились бы ее отец, свидетель и шейх. Женщины закрыли бы лица и ушли, чтобы Аджия могла трижды дать согласие, засвидетельствовать, что получила свадебный подарок, прочитать молитвы и подписать свадебный договор. Юридически она уже была бы замужем, хотя еще не видела своего жениха. Пока она ждала бы его, сомо велели бы ей никогда не отказывать мужу в половых сношениях через влагалище, кроме дней менструации. Во время менструации имелись иные способы, кроме греховного анального секса. Ее бы проинструктировали держать других женщин в стороне, когда муж дома; сохранять приватными свое тело, спальню, сексуальные отношения с супругом и заранее делать каждый акт священным, говоря: «Капига бисмиллах» – «Во имя Аллаха».

Ахмед вырос в Танзании и знал обычаи суахили.

Вместо всего этого они находились на публичном пляже, тропу к которому он разыскал, надеясь на немыслимое. Перед ним было все, чего он жаждал. Однако как он мог причинить ей столь ужасное зло?

– Аджия, это значит… Это значит, что ты выйдешь за меня замуж?

Ее голос звучал сипловато от страсти.

– Спаси деревню – и я выйду за тебя замуж.

Его рукам не требовалось больше ничего, как и его губам и глазам, – он обнял ее, ощутил ее на вкус, упился ее видом. Аджия нагая. Аджия – вся его!

Их первый поцелуй пронзил их, как молния, осветившая небо, и, когда он остался позади, Ахмед нетерпеливо сбросил одежду.

Они не сказали: «Капига бисмиллах!», прежде чем он поцеловал то, чего никто у нее не целовал, прикоснулся к тому, к чему у нее никто еще не прикасался, и вошел туда, куда никто не входил. Она сперва вскрикнула, потом тихо тяжело вздохнула, а он вскоре задышал, как белые быки на стене отеля «Устричная бухта».

Глава 14

Ариэль Фабини поняла значение слова «угрюмость» так, как никогда еще не понимала. Сидя на заднем сиденье нового папиного «Рэндж Ровера» (родители сидели впереди), она смотрела на коннектикутские пейзажи, и «угрюмость» было единственным словом, с помощью которого она могла описать свое настроение.

Сегодняшнему дню полагалось быть триумфальным. Наконец-то отец выпустит ее из виду. Ей разрешили остаться жить в Чоате в последний год обучения, и она могла понять, каково это, когда тебя не охраняют каждую секунду.

Знание того, почему папа так наблюдает за ней, не помогало. Из-за этого становилось даже хуже. Она узнала, что отец воспользовался своим богатством и своей свободой, чтобы выкинуть самую диковинную штуку, о которой когда-либо слышала Ариэль: клонировать Иисуса. Из-за чего она и была похищена. А потом, поскольку папа совершенно не мог владеть собой, ну нисколечко, он отобрал ее свободу.

Сегодняшний день должен был стать лучшим днем в ее жизни. Она начинала новое, независимое существование, перед ней открывались новые возможности. Вместо этого в чемоданах в багажнике лежала ее прошлогодняя школьная форма, ведь она прервала их с мамой поход по магазинам, чтобы отправиться домой и выяснить у отца, почему ее похитили в возрасте восьми лет.

Папа сказал, что клон, которого он считал мертвым, возможно, жив. И что, отец взял билет на самолет до Порлеццы, чтобы выяснить это? Нет, он отнял ее кредитную карточку, чтобы лишить Ариэль возможности самой туда добраться. С независимостью было покончено.

– Ты в порядке, дорогая? – спросила с переднего сиденья мама.

– Нет! – разъяренно ответила девушка.

– Постарайся не беспокоиться обо всем этом, Ариэль. Мне жаль, что мы тебе рассказали.

Ариэль сердито выпрямилась:

– Вам жаль не того, что вы рассказали, а того, что я теперь все знаю.

Мама, переглянувшись с папой, сказала:

– Я тут ни при чем.

Они снова замолчали. Мимо тянулся густой лес. До Чоата оставался всего час езды, но поездка как будто длилась вечность. Наверное, потому, что Ариэль не могла завопить вслух, как ей того хотелось. Они миновали покосившийся амбар. До землетрясения он стоял прямо.

Девушка привстала:

– Папа, подожди. У нас только что было землетрясение. В Коннектикуте никогда не бывает землетрясений. Что, если это конец света, папа, и поэтому Джесс здесь?

Он вздохнул:

– Это не конец света, и он не Иисус – просто какой-то душевнобольной.

– Папа, ты понимаешь, что то же самое о нем говорили и в первый раз?