– И вы стали друзьями?
– Пожалуй что. Началось все с бокса. Я рассказывал про свою книгу. Ту, про путешественника, я говорил вам о ней. Он упомянул, что боксировал в армии. Так все и пошло.
– Гиббонс тоже лечился от алкоголизма?
– Нет. Что бы ни держало его на плаву, он не желал притуплять это чувство.
– Значит, от депрессии? Посттравматического расстройства?
– Возможно. Я знал только, что мой сосед – очень печальный человек.
– И Энн?
– Мы разговорились о прошлых влюбленностях. Мне и вспомнить-то было почти нечего, а он сказал, что любил всего лишь раз в жизни. Что она пострадала при взрыве. Сам он сумел оклематься, а она так и не проснулась. Я уж решил, он пытается сказать, что она погибла. Ничего подобного. Выяснилось, что она в коме. В частной клинике. Я не знал, что и сказать. Сострил что-то насчет Спящей красавицы. Ему понравилось. Улыбнулся впервые за все время нашего знакомства. Вроде как оттаял немного. Начал говорить. Рассказывал о вещах, которые узнал в той поездке. В пустыне. Как открылось его сознание.
– Открылось чему?
– Всему. Вы когда-нибудь задумывались о боли? О страданиях, что ей сопутствуют? О том, почему кому-то везет, а кому-то – нет? Вы когда-нибудь спрашивали себя, что будет, если исцелить одного человека от боли? Перейдет ли она к кому-то другому? Есть ли в мире какое-то конечное, заранее определенное количество страдания? Вот о чем он рассуждал. Вот что изводило его и мучило. Кажется, я потворствовал. Позволял говорить. Он приносил мне выпивку…
– Вы рассказывали ему о своей работе? О людях, с которыми беседовали? Забавные случаи?
– Мы просто болтали о том о сем.
– Фред Стейн? Тревор Джефферсон?
Чандлер закрыл глаза.
– Энжи Мартиндейл?
Еще одно движение век.
– Дафна Коттон?
Чандлер молчал. Только облизывал губы, опять и опять.
– Те, что чудом спаслись, так?
Чандлер молчал.
Они вслушивались в шум ветра и дождя, которые без устали колотили в грязные больничные стекла.
– Когда Гиббонс решил убить их? – спросил наконец Макэвой.
Лицо Чандлера страдальчески перекосилось. Макэвой дал ему воды, снова сел рядом.
– Мы разговорились как-то вечером, – зашептал Чандлер. – Он любил послушать мои истории. Про людей с необычной судьбой. Мне кажется, такие судьбы заставляют нас задумываться. Увидеть полную картину мира.
– А Гиббонс был верующим, так?
– Паренек из хорошей семьи. По воскресеньям – церковь, в школе-пансионе – молитвы на ночь.
– Но верил ли он?
– Не думаю, что он ставил под сомнение веру, пока не случился взрыв. А потом уже ничто в его жизни не имело смысла. И он обрел собственную религию.
– В Линвуде он по-прежнему молился?
– Не при мне.
– Так что же это было, мистер Чандлер? Чем он наполнил себя?
Долгая пауза, сиплое дыхание.
– Чудеса. Люди, обманувшие смерть. Обманувшие Бога. Вот о чем я сказал ему.
– Что вы имеете в виду?
– Неправедное чудо.
– Гиббонсу понравилось ваше определение?
– Будто нашел голову Иоанна Крестителя под своей кроватью. Никогда в жизни никто не уважал меня так.
– Уважал? Гиббонс соорудил себе религию из ваших бредней. Миссию! Путь к своей Энн.
– Я не знал, – замотал головой Чандлер, хлюпнув носом. – Я не знал, что он задумал.
– Он ведь беседовал с вами. Все свои идеи он сперва примерял на вас. Вы были его исповедником.
– Мне нравилось его внимание.
– И о чем он спрашивал?
– Его интересовало, не считаю ли я Божественное милосердие конечным ресурсом. Зачитывал мне отрывки из Библии. Из религиозных книг. О вере. О справедливости. И о чудесах.
Макэвой уже догадался, каким будет ответ на следующий вопрос.
– Он спросил, не кажется ли вам, что уничтожение неправедного чуда позволит осуществиться праведному. Если отменить один акт милосердия, не случится ли другой.
Молчание.
– И вы сказали «да».
– Я сказал, это может сработать.
– И затем позвонили тому русскому. Однорукому, мать его, поп-идолу.
Чандлер затряс головой, не обращая внимания на боль. Взвыл:
– Я был пьян!
У Макэвоя не осталось сил. Как назло, раззуделась старая рана в плече.
– Кто следующий, Чандлер? О ком еще вы рассказывали Гиббонсу?
Чандлер ощерился. Шевельнул пальцами.
– Простите.
– Чандлер?
– Мы просто болтали. Так, пустой треп. Я не думаю…
– Что, Чандлер? Что еще вы натворили?
– После того разговора, – всхлипнул писатель, – я рассказал о вас. Про вашу жену. О ее стойкости. О том, что она не сдалась после стольких выкидышей…
– Что вы…
На горле Макэвоя сжались ледяные пальцы.
– Мне так жаль.
Перед глазами Макэвоя возникла картина: Симеон Гиббонс душит его новорожденную дочь между окровавленных ног Ройзин…
Он уже бежал. Несся к выходу. Кровь гудела в ушах, подошвы взвизгивали на линолеуме.
Охранник, увидев его, отлепился от стойки дежурной, где так и торчал с пластиковым стаканом в руке. Почуяв неладное, шагнул навстречу, но Макэвой оттолкнул его, даже не остановившись. Распахнул дверь и запрыгал через ступени.
Вытащил мобильник на бегу. Нет сигнала. Нет хренова сигнала!
Простите меня, простите меня, простите…
Он перебрал все, что ему известно о человеке, вознамерившемся убить его ребенка. Вспомнил физическую силу, легкость, с какой тот уклонялся от ударов Макэвоя.
Эта боксерская стойка…
Он пересек холл, не сводя взгляда с дисплея мобильника. Попытался все-таки позвонить домой, но проклятая дрянь не подавала признаков жизни. Потыкал в кнопки, наткнулся на голосовое сообщение Триш Фарао, которая она наговорила после встречи с Монти Эммсом:
…он живой, Маковой. Ты был прав. В телефоне Эммса сохранились сообщения Гиббонса за последние недели. Я оставила подполковника в Хауорте, в кабаке под названием «Овечья шерсть». Пить он ни фига не умеет, надо сказать. Выдал мне мобильник попользоваться и глазом не моргнул. Нам еще потребуется оформить изъятие официально, сунуть его в вещдоки, к прочему набору… Но эти приветы от Гиббонса – просто бомба! Поначалу сплошь извинения и благодарности. Спасибо – за то, что помог ему выбраться оттуда. Что запихнул в пластиковый мешок какого-то иракца и объявил миру, что Гиббонс погиб. Что обустроил ему новую жизнь. Разместил на постой. Позаботился об Энн. Платил по ее счетам. И полным-полно извинений – за то, что подвел его. Что не может оплачивать уход за Энн самостоятельно. За все, что сделал не так… Но потом эти сообщения меняются. Где-то с месяц тому назад, если дата верно выставлена, Гиббонс пишет об обретении смысла. О найденном способе все изменить. Монти уже не вяжет лыка, но я еще с ним поработаю. Потом все утрясем и подчистим. Если ты еще хочешь увидеться с ним, постарайся вытряхнуть чистосердечное признание…