— А надо бы, — сказал Уиллистон. — Определенно надо бы.

«Может, он считает, что я обязан что-то сделать для Олби, — думал Левенталь. — Да, конечно, на это он намекает. Но что? Как? Не совсем ясно. И ведь я далеко не все сказал, что хотел. Самого главного, глубокого, важного даже не копнули. Ясно одно: я должен признать свою ответственность за крах Олби. Да, конечно, отчасти я виноват — отчасти, но надо еще понять, до какой степени. Человек как раз сделал над собой последнее, дикое усилие, чтоб не потерять работу…»

Но пора было уходить. И так он отнял у Уиллистона больше отведенных пятнадцати минут. Он встал.

В дверях Уиллистон сказал, что надо бы еще обсудить эту тему; его очень тревожит то, что творится с Олби.

Левенталь вдавил кнопку лифта. И, тихонько поклацав металлической дверцей, он медленно всплыл.

Потом, лежа в постели, у стенки, согнув колени, уткнув лицо в полосатый матрасный тик, Левенталь перебирал свои ошибки. От некоторых морщился; другие так больно язвили сердце, что какое уж морщиться, и он давил в себе чувства, сдерживал гримасы, только веки опускал. Он не пытался себя щадить; все-все перебрал, от сегодняшнего наскока на Уиллистона до той, исходной, сцены у Редигера. Дошел до нее и перевалился на спину и скрестил на лице голые руки.

И вот тут-то дошло до него то, глубинное, к чему пока не решался притронуться. Да, тогда, у Редигера, он потерял голову, это он признает, пожалуйста. Но вот почему? Только из-за оскорблений этого типа? Нет-нет, но он сам тогда начал подозревать, что нижайшую цену, которую на себя назначил, он и то заломил, и сразу сделалось непонятно, зачем кто-то будет платить за его услуги. Под влиянием Редигера он это почувствовал. «Из-за него я поверил в то, чего сам боялся», — думал Левенталь. Разве Уиллистону это понять? Как сыр в масле катается в профессиональном кругу. Для такого, как он, всегда где-нибудь подыщут местечко. И никогда, из-за чьих-то там слов и взглядов, не станет он злейшим врагом самому себе. Тут он может не беспокоиться.

Уиллистон не пытался обелить Редигера, да, правда, но, конечно, он считает, что больше всех виноват Левенталь. И собственно, глядя с точки зрения Редигера, притом учитывая характер Олби, почему же не предположить, что его, Левенталя, специально подбили устроить ту сцену. Гаркави же тогда сразу предположил, что Олби с Редигером стакнулись. Гаркави такое показалось возможным, вот и Редигеру показалось. Только подозрение Редигера моментально сбылось, потому, наверно, сбылось, что ему самому пришло в голову. Уж такой он человек.

И еще одно мучило Левенталя — он провел рукой вниз по горлу, по волосам на груди, убегавшим от выбритой полосы над ключицей. А вдруг он, не отдавая себе отчета, подсознательно то есть, хотел отомстить Олби? Нет, конечно. В тот вечер у Уиллистонов он злился, естественно. Потом — нет. Честно, нет. Уиллистон сказал, что ему верит; но еще неизвестно, верит он или нет. Разве разберешь Уиллистона.

10

Левенталь набежал на Гаркави в воскресенье днем, в кафетерии на Четырнадцатой.

Зашел укрыться от горячего ветра, а заодно и перекусить. Испустив пыльный вздох, за ним захлопнулась стеклянная дверь, он сделал несколько шажков по зеленым плиткам, разинул рот, чтобы отдышаться. Из стопки подносов на столике взял один, двинулся к стойке. Его окликала кассирша. Забыл вытащить чек. Улыбалась: «Вчера хорошо погуляли, а?» Левенталь не стал отвечать. Отвернулся от кассы и — нос к носу столкнулся с Гаркави.

— Тебе что — уши заложило, старик? Я тебе три раза, четыре раза кричал.

— Привет. Ох, тут еще кассирша орет. Я не могу слушать всех сразу.

— Ты сегодня что-то не в настроении, да? Ничего, пойдем, посидишь с нами. Я тут кое с кем. Зять — Юлиин муж, ты знаком, Голдстон — и его друзья.

— Я их знаю?

— Думаю, да. Шифкарт, в частности.

— A-а, музыкант? Трубач?

— Когда это было. Объясни этой женщине, чего тебе надо, а то потом не дождешься. Нет, он уже не по этой части. В одном голливудском проекте. Персевалли и компания, импресарио, «поиск талантов», такого типа. А Шлоссберга ты помнишь.

— Да?

— Я просто уверен. Ну, журналист. Пописывает в еврейских газетах.

— И что пописывает?

— Что попало, по-моему. Сейчас, например, театральные мемуары — раньше в театре работал. Ну и наука, и прочее. Я ведь на идише не читаю, знаешь ли.

— Мне швейцарского с ржаным хлебом, — говорил Левенталь через стойку. — Такой пожилой, да? По-моему, я его видел у тебя, он был с кем-то?

— Совершенно верно; с сыном, которого он на себе тащит в его тридцать пять.

— Больной?

— Нет, так, осматривается; постепенно определяет свое призвание. И дочери есть. Еще хуже.

— Распущенные?

— Бери свой сандвич, — сказал Гаркави.

Женщина размашисто, с грохотом толкнула через прилавок тарелку, и Гаркави поволок Левенталя к своему столу. Трое задвигали стульями, освобождая для него место.

— Левенталь, мой старый друг.

— Мы, кажется, знакомы с мистером Шифкартом, — сказал Левенталь. — Здравствуйте. Мы встречались, когда я жил вместе с Гаркави.

— В холостяцкие дни, — сказал Гаркави. — Голдстона представлять не требуется. А это мистер Шлоссберг.

Шифкарт был лысый, красный — толстая шея, мясистый маленький рот. Сказал дружелюбно: «Да-да, припоминаю», — придавил растопыренной пятерней золотую оправу очков. Шлоссберг зычно повторил имя, но, очевидно, не вспомнил. Сильные басовые ноты прерывались и стирались одышкой. Но сам он был крупный, Шлоссберг; седая внушительная голова, усталые плечи, широкое изношенное лицо; непропорционально мелкие голубые глазки, и даже взгляд изношенный. Но это был еще могучий старик и, видно, когда-то, в молодости (Левенталю чуялось по некоторым ремаркам), чувственный, властный, блистательный — денди, о чем свидетельствовали этот двубортный пиджак, эти остроносые туфли. Плетеный галстук растянут, утратил форму, но завязан смелым, широким узлом. Левенталя сразу к нему потянуло.

— Мы тут обсуждаем одну актрису, которую Шифкарт выискал парочку лет назад, — объяснил Голдстон, обнимая длинной волосатой рукой свой затылок. — Такая Ванда Уотерс.

— Персевалли — вот кто их печет, — сказал Шифкарт. — Великий шоумен.

— Но данную девицу именно ты откопал.

— А я и не знал, что это твое открытие, Джек, — сказал Гаркави.

— Ну, просто увидел, как она пела с оркестриком.

— Ну да!

— В Нью-Джерси. Был в отпуске.

— Сплошное очарование, — сказал Голдстон.

— При личном знакомстве может и не понравиться.

— А на экране — пальчики оближешь, — сказал Гаркави.

— Да, магнетические глаза. А на улице пройдешь, не заметишь.