Вместе они прогуливались до маленького парка и по дороге беседовали. Устав, присаживались на скамейку. Хорошо, когда можно отдохнуть. Все они были так полны одиночеством и старостью, так дряхлы, что уже почти начали умирать. Кьербу — тому и вовсе перевалило за семьдесят пять.
Тем для разговора особых не было, кроме общих знакомых по морской жизни, старых капитанов, отошедших от дел: вот один из них, например, лишился своей собаки, к которой был очень привязан, а другому пришлось продать свою долю в пароходе, чтобы как-то прожить. Другой — это был Рибер Карлсен, ну тот, что послал своего сына изучать теологию. Через какие-то трудности им всем пришлось пройти. Вообще-то Норем только для форсу гулял по городу с собакой. Ведь не родился же он с собакой, а был обыкновенный, простой человек, вот как ты да я.
— А чем болела его собака?
— Она была слишком старая.
— Значит, он завел себе новую?
— Вот уж не могу сказать. Когда я говорил с ним последний раз, он еще раздумывал.
Какая-то женщина натянула веревку между деревьями в парке и развешивала на ней белье. Права такого у нее не было; и они принялись обсуждать эту тему. Дамские панталоны висят средь бела дня, являя миру нескромный разрез. Оба сделали вид, будто не смотрят в ту сторону, а про себя задавались вопросом, что это за женщина, которая позволяет себе так осквернять парк. Ничего не скажешь, белье у нее красивое и белое, но они смотрят мимо панталон, на наволочку, висящую рядом, словно у нее Бог весть какой необычный фасон, с четырьмя углами.
Потом все-таки не выдерживают.
— Хоть бы панталон этих здесь не было, — сказал Кьербу.
— А я на них и не гляжу, — ответил Бродерсен.
— Как же не глядеть-то, когда они висят?
— Да, ты у нас всегда был мастак по этой части.
— Мастак не мастак, а не свел, как ты, в могилу двух жен. Ха-ха-ха!
— Твоя правда, зато сколько ты детей настрогал, полдюжины или целую дюжину, свинья ты эдакая!
Все сплошь дружеские подковырки. Они выхваляются друг перед другом, делают вид, будто еще куда-то годятся.
— Давай о другом, — говорит Кьербу. — Ты читал про шторм в Атлантике?
— Нет.
— Где ж тебе, ты ведь у нас ударился в религию. Ты небось читаешь только «Благую весть».
— Я и ее не читаю, у меня нет денег выписывать газеты.
— А на что ты бережешь деньги?
— На место последнего упокоения на кладбище.
Поразмыслив над его ответом некоторое время, приятель говорит:
— Ты еще можешь долго прожить.
Молчание.
Собака проходит мимо, обнюхивает дерево и поливает его. Пусть, конечно, поливает, но как раз под деревом растет кустик одуванчиков с роскошными цветами, и шмель направляет свой полет прочь от одуванчика. Собака завершила свои дела, трусит дальше, принюхивается, находит очередное дерево…
— Разное болтают, — говорит Кьербу, — у тебя нет денег на газету, а банки набиты твоими деньгами.
Бродерсен, с досадой:
— Ну и скотина же ты.
После чего оба выдыхаются, на большее у них не хватает ни ума, ни познаний. Если день теплый, они начинают, сморщившись, клевать носом.
Ни с того ни с сего, чтобы скрыть, что он задремал, Кьербу говорит:
— А у тебя есть чем промочить горло, если я ненароком загляну когда-нибудь к тебе?
— У меня, промочить? Да я каждый день благодарю Бога, если найду чего пожевать.
— Я просто так спросил.
— Я только что поставил новые подметки на башмаки, и мне это влетело в четыре кроны.
— Да, деньги текут как вода. Вот я тоже на прошлой неделе смазывал свою лодку.
— А у меня и лодки-то больше нет, — отвечает Бродерсен.
— Ну да, ты все свои лодки обратил в деньги.
Бродерсен пропускает его слова мимо ушей и говорит:
— Мне бы пора волосы подстричь, но дело терпит. Ты ведь знаешь, сколько они за это сдерут.
Утомясь, они снова погружаются в дремоту.
Смеркается, ветерок пробегает по деревьям, и листья ясеня издают шелковистый шорох. Безграничное одиночество, только порой вспорхнет какая-нибудь пичуга.
Через несколько минут оба просыпаются, и уж конечно никто из них не спал. Они слегка посвежели после отдыха и могут возобновить разговор. Начинает Кьербу:
— Ума не приложу, зачем Норему собака.
— Верно, — поддакивает Бродерсен.
— А ты помнишь того, в Бревике, который загнал свою лодку и на эти деньги купил себе попугая, чтоб сидел у него на плече?
Бродерсен только головой покачал на такую дурость.
— Мне теперь кажется, что всего лучше иметь как можно меньше такого, о чем надо заботиться.
— Я слышал, ты продал моторку таможеннику Робертсену?
— Моторка-то была не моя, я отправил деньги Абелю.
— А зачем Робертсену моторка?
— Действительно, зачем ему моторка? У него и так есть две лодки.
— Он когда-то ходил у тебя в штурманах.
— Я помню.
— А потом подался в таможенники.
— Думаешь, я не знаю. Да я его каждый день вижу. Но чтобы три лодки…
Но из Кьербу уже выветрилась вся живость, он втягивает голову в плечи, зябнет.
— Мы так и будем здесь сидеть? — спрашивает он.
— Нет, — отвечает Бродерсен и начинает медленно приподниматься.
Его приятель наконец тоже встает и зевает.
— Я бы не прочь очутиться дома, — вздыхает он. — Дорога-то неблизкая.
Бродерсен, который пятью годами моложе:
— Для меня это не расстояние.
— Я ж тебя не прошу, чтоб ты меня нес на руках.
Так они перекоряются по дороге домой и тем немножко подбадривают друг друга.
Кьербу:
— Сдается мне, ты заходишь в кильватер.
— Где ж мне тягаться с таким молодым парнем!
— Просто ты бережешь новые подметки.
Они ковыляют, они движутся. Дорога неблизкая…
* * *
Немного спустя Абель написал, что вернулся в Сидней; школу механиков, в Веллингтоне, он бросил, учиться слишком долго, а будущее ненадежное, да к тому же все три недели в Веллингтоне стояла прескверная погода. Здесь, в Сиднее, он записался было в мореходную школу, но пришлось и ее бросить: учителя его отставили и сказали, что ему все равно не потянуть. Ему и впрямь это было нелегко, когда и язык чужой, и денег на жизнь так мало. Теперь он подрядился идти в Квебек. В Канаде его знают по прошлому разу, уж там-то он как-нибудь устроится.