Эльба, несмотря на изящное женское имя, оказалась рекой норовистой, широкой, с пенными волнами, внезапно возникающими на беспокойной свинцовой поверхности воды и также внезапно пропадавшими. Тревожная это была река.
По воде плыли разбитые снарядные ящики, какие-то тряпки, мебель, обрубки деревьев, иногда возникал раздувшийся серый труп, поднявшийся со дна, с раскинутыми крестом руками и широко открытым ртом, потом исчезал.
Капитан Горшков сидел за чугунной тумбой трансформатора и рассматривал в бинокль противоположную сторону длинного прочного моста, переброшенного через реку. Пролеты моста были закопчены, кое-где светились дыры, но сам мост, странное дело, был цел. По нему стреляли все кому не лень, долбили орудиями и минометами, с воздуха накрывали таким ковром, что дым поднимался до неба, кругом все делалось черно, но мосту везло — он оставался цел. Будто заговорен был.
Было тихо. Где-то в стороне некоторое время потрескивали автоматные очереди, словно рвалась старая истлевшая ткань, но потом и они умолкли. Слышно было лишь, как шуршит в траве, на асфальте, в ветках обугленных деревьев мелкий частый дождь — ну словно бы мыши бегают, никак не угомонятся. Совсем рядом носятся грызуны, пытаются раздобыть себе еды, но их не видно…
Нет их. Горшков сунул бинокль под плащ-палатку, расстегнул карман гимнастерки и изнанкой клапана протер забусенные дождем линзы. Тихо было на противоположном берегу Эльбы.
Сквозь скошенную наволочь дождя едва различимо просматривались силуэты домов, наполовину вырубленный снарядами парк, полуразбитая, со стесанным верхом кирха. Что еще? Больше ничего не было видно.
Сидевший рядом с капитаном сержант Коняхин, уютно скрывшийся под плащ-палаткой, будто под колоколом, целиком наружу выступал только нос, еще были видны глаза и губы, также наблюдал за противоположным берегом. Наблюдал молча. Как в разведке. Да покуривал немецкую офицерскую сигаретку, изъятую из полевой сумки убитого гауптмана.
Бинокля у старшего сержанта не было. Да и не нужен он был ему — глаза у Коняхина были острее кошачьих, он видел даже то, чего капитан не видел в бинокль.
В частности, Коняхин засек, как на том берегу к реке спустился пацаненок в куцем мундирчике, с брезентовым ведром, поспешно зачерпнул воды и, поддерживая ведро под дно рукой, тут же ввинтился в какую-то щель: был человек, и не стало его. Явно пацаненок этот из гитлерюгенда, юный фаустпатронщик, которому жизни собственной не жалко, он готов бросить ее, как смятую тряпку, под ноги любимому фюреру — и фюрер возьмет ее, даже не поморщится, в знак благодарности.
«Надо засечь это место, — невольно подумал Коняхин, — если прикажут пойти на ту строну, то проверим этот клоповник. Вдруг он доверху набит фаустпатронщиками? Пара гранат — и клопов не будет».
Тихо-то как! Непривычно тихо, даже озноб по коже ползет, а уши рвет электрический звон. Коняхин с сожалением глянул на догоревшую офицерскую сигарету, которую он тщательно оберегал от дождевой пыли — слишком уж быстро превращается в пепел, небось бумага каким-нибудь порохом пропитана, — сунул ее под подошву сапога.
Дождь продолжал барабанить по капюшону плащ-палатки, плотно натянутому на голову, по спине, вгонял в сон. Коняхин прикрыл зевок кулаком и потряс головой.
Капитан тем временем снова приник к биноклю — продолжал изучать противоположную часть моста и задымленный дождем берег.
Минут через десять ему показалось, что под ногами дрогнула земля, капитан оторвал от глаз бинокль и, настороженно вытянув голову, прислушался к пространству. Было по-прежнему тихо, хотя напряжение, висевшее в воздухе, несмотря на мелкий весенний дождь и тишину, не сулившую ничего худого, не исчезало.
— Иван, — позвал капитан Коняхина, — слышишь чего-нибудь?
— Ничего, кроме звука дождя.
— Земля под ногами не дрожала? Случайно не засек?
— Не засек. — Коняхин мотнул головой.
— Значит, приблазнилось, — успокоенно произнес капитан, стер с лица дождевую морось. — Так в конце войны, ко дню победы, глядишь, перед глазами и чертики будут вертеться.
— Пройдет, товарищ капитан, — отрешенно проговорил Коняхин, зевнул, — с кем не бывает… Со всеми такое бывает. И со мною было.
— Ладно, тезка, — Горшков вновь приник к биноклю, — поехали дальше…
Поехали так поехали. Да-а, Эльба оказалась, вопреки ожиданиям, рекой могучей — такой же, как и Волга где-нибудь в районе Саратова… Нет, Волга все-таки пошире, пополнее будет даже в самую худую жаркую пору, а Эльба кажется такой большой из-за весеннего тепла, наступившего в Германии, тающий снег сволок в воду все, что было лишнего на земле, набил реку всяким мусором, и поволоклось все это куда-то к морю, или куда там впадает Эльба?.. Надо посмотреть по карте, куда она впадает, в море или в какую-нибудь другую реку.
На противоположном берегу вновь показался пацаненок в форме, с прежним брезентовым ведром, согнувшись в три погибели, подскочил к воде, взмахнул шутейским своим ведерком и через несколько мгновений исчез. Горшков на этот раз и засек пацаненка, и хорошо его разглядел. Надо будет обязательно проверить, что за гнездо себе свили юные защитники фюрера. И для чего им понадобилась поганая вода? Ведь ею только сапоги мыть, да и то с опаскою, на другое она не годится.
И капитан, и сержант думали одинаково. Порывшись в кармане, Коняхин достал сложенную в несколько долей бумажку, карандаш, начертил на листке береговую линию, обозначил мост и справа от него поставил точку. Внизу, под точкой, написал: «Примерно 120 метров от моста».
Недалеко, почти у самой кромки берега, на котором сидели капитан и Коняхин, проплыл труп в офицерской форме, с серебряными погончиками, — труп двигался медленно, словно бы подыскивал себе гавань, в которую можно было бы завернуть и отдышаться малость, но таких гаваней не было, и доблестный офицер вермахта поплыл дальше.
Под ногами вновь дрогнула земля, на этот раз ощутимо, это почувствовали и капитан и Коняхин, переглянулись — сквозь надоевший шорох дождя протиснулся гул: по той стороне Эльбы шли танки. Это были американские танки.
— Й-йех! — огорченно воскликнул капитан, хлобыстнул себя ладонью по плащ-палатке — только серые холодные брызги полетели в разные стороны, покрутил нервно головой, словно бы не верил тому, что слышал. — Опередили они нас!
— Это что, плохо, товарищ капитан? — удивленно высунул лицо из плащ-палатки Коняхин. — А чего, собственно, тут плохого? — В голосе сержанта прозвучало недоумение. — Раз подошли американцы, значит, война закончится на месяц раньше.
— Чего тут хорошего, а чего плохого — не нашего с тобою ума, тезка, дело, — назидательно просипел капитан, голос от огорчения у него неожиданно сделался дырявым, — этим занимается высшее начальство. А у нас с тобою приказ локальный, мы с тобою по сравнению с маршалами Жуковым и Коневым — люди маленькие. Пешки.