В Берлине грохотала канонада, на улицах рвались снаряды, обваливая, превращая в груды мусора целые кварталы, дома, причастные к всемирной истории, а в Бад-Шандау было тихо, даже пистолетные хлопки уже не слышались — люди привыкали к мирной жизни. Горшков послал Мустафу в «глубокую разведку», как он сам выразился:
— Узнай-ка, друг, где, в каком банке или в конторе мы можем разжиться дойчмарками.
— Зачем они нам, товарищ капитан?
— Пока других денег в Германии нет, только дойчмарки… Изнасилованную немку помнишь?
— Еще бы!
— Если бы у нас не было марок, мы вряд ли справились с этой историей. Шум пошел бы на весь фронт.
Мустафа озадаченно поскреб пальцами затылок.
— А ведь верно, товарищ капитан.
— Действуй, Мустафа.
Капитан собрал группу разведки, молча оглядел каждого, качнул головой удовлетворенно: хоть и небольшая у него была группа — всего двенадцать человек, с ним тринадцать, а стоила много, народ в ней собрался штучный (как, собственно, и во всякой разведке), а штучными бывают не только товары и производства, но и люди. Полковая разведка капитана Горшкова собрала, наверное, лучшее, что удалось отыскать в полку, в пополнениях, даже в других частях.
— Поступила новая вводная, друзья, — проговорил капитан неожиданно мягко, совершенно по-штатски, — ну совсем «штрюцким» он вернулся на этот раз из штаба (штатский народ, который не носил на плечах погон, «штрюцким» называл писатель Куприн Александр Иванович), — нам велено выполнять в городе комендантские функции. Я, значит, назначен комендантом, а вы — вся разведка, вся, до единого человека — комендантским взводом. Будем сообща наводить порядок в городе.
— Надолго это, товарищ капитан? — спросил ефрейтор Дик, плотный плечистый здоровяк с красным обожженным лицом.
— Не знаю, — честно признался капитан.
— Вот напасть-то. — Дик огорченно крякнул.
Шахматный ход насчет денег был сделан Горшковым правильно — дойчмарки потом помогли заткнуть немало дыр и уладить кое-какие скандальные дела. Ведь что ни день, то в Бад-Шандау обязательно чего-нибудь случалось. Случалось и уже знакомое: на немок — посмазливее разъяренной тетки, густо измазанной губной помадой, — нападали наши солдатики, на ходу задирали подолы и старались побыстрее добраться до сладкой бабьей начинки, стонали от страсти… Но это все ерунда по сравнению с тем, что произошло на второй день горшковского комендантства, так некстати свалившегося…
А на второй день к коменданту пришла делегация жителей Бад-Шандау — полтора десятка пожилых мужиков и женщин с пустыми кружками и ложками, проворно застучали ложами по доньям кружек:
— Брот, гepp комендант! Брот!
Что такое «брот», Горшков знал очень хорошо и раз уж терпеливые немцы начали разевать рты, как голодные птенцы, значит, приперло. Надо было что-то делать.
Капитан кинулся к подполковнику в штаб — помогите хоть чем-нибудь!
Тот раздвинул складки на пухнущем животе, сгреб их к бокам — к одному боку и к другому, — и произнес недовольным тоном:
— Вы комендант, вы эту проблему и решайте. Проявите инициативу. Ко мне больше не приходите. Кру-гом!
Делать было нечего. Горшков сел за руль доджа, посадил рядом с собою переводчика Петрониса, младшего лейтенанта, перешедшего к артиллеристам из пехоты, в кузов запрыгнули четыре разведчика с автоматами — Коняхин, Мустафа, Дик и Юзбеков, и капитан вывел машину на плохо расчищенную от обломков и разрубленных взрывами камней улицу.
Стоило проехать немного, как в окнах домов начали возникать любопытные детские мордахи, были видны и лица взрослых, но их было много меньше, чем детских, но они были, вот ведь как, — всем было интересно посмотреть на русских солдат: какие они?
Действительно ли на голове у русских растут рога, как вещал доктор Геббельс — у-умный человек, а из галифе, из прорех сзади, высовывается длинный гибкий хвост? Удивительная штука, но ни рогов, ни хвостов у разведчиков капитана Горшкова не было.
В воздух висела маслянистая копоть — кто-то поджег два крытых пропитанным жирной смолой рубероидом цеха, где производили люки для подводных лодок. На заводе том были еще два цеха, но они не работали, и их не тронули. Кто подпалил промышленное предприятие, свои или чужие, было неведомо. В этом надо бы разобраться…
Впрочем, Горшков на три четверти был уверен, что это сделали наши: они находились на территории врага, поэтому и считали, что им сам бог велел уничтожать все, что у врага есть, и в первую очередь — разные заводы, фабричонки и фабрики, мастерские, цеха, потоки, дававшие военную продукцию.
На выезде из города, около одного из домов, Горшков остановился, выпрыгнул из доджа.
— Пока все оставайтесь в машине, — скомандовал он, — со мной — Петронис. Мы скоро вернемся.
Улица эта была тихая и почти целая, снаряды ее тронули мало, несколько воронок, испортивших асфальт, были заделаны камешником, привезенным с реки, затем засыпаны песком и плотно утрамбованы. Война ведь почти закончилась, по Бад-Шандау уже вряд ли будут бить пушки, можно начинать ремонт, а потом, поднатужившись, собравшись с духом и начать отстраиваться. Заново. Уже без Гитлера.
Капитан вошел во двор небольшого кирпичного дома, обнесенного железной оградой, на крыше дома красовались свежие заплаты — несколько листов железа были сорваны взрывной волной, посечены осколками, скручены в рогульки, и хозяин, не имея под руками никакого другого материала, взял пару пустых металлических бочек, расклепал их, выпрямил листы и пустил на крышу. Горшков постучал костяшками пальцев в дверь.
— Хозяи-ин! — Снова постучал в дверь.
Занавеска за одним из окон шевельнулась, в раздвиг двух половинок кто-то выглянул, и дверь отворилась.
Ефрейтор Дик, сидя в додже, удивленно распахнул рот:
— Прямо сказка какая-то. Капитан уже и тут заимел знакомства.
— Не замай капитана, иначе дело будешь иметь со мной, — предупредил Мустафа. Ефрейтор покраснел еще больше, сквозь ожоги, казалось, вот-вот проступит кровь и не произнес больше ни слова. — Вот это правильно, — оценил его молчание Мустафа.
А капитан знал, куда и к кому пришел, потому так смело и стучал в дверь. Все дело в том, что вчера утром к нему заявился необычный посетитель — местный столяр с руками, изуродованными в гестапо: у столяра были расплющены два пальца, а с нескольких с корнем содраны ногти.
— Ты комендант? — колюче глядя на Горшкова, спросил столяр.
— Я. Временно, — ответил Горшков, попросил Петрониса: — Пранас, переведи!
— Нет ничего более постоянного, чем временные назначения на должность, — ворчливо произнес гость, оглянулся привычно и, пошарив искалеченными пальцами в кармане пиджака, достал удостоверение — книжицу в красном матерчатой переплете, аккуратно развернул ее. — Я — член Коммунистической партии Германии, — произнес он торжественно, голос его, глуховатый, с простудными трещинами, неожиданно обрел звонкость, морщины на лице разгладились.