Вино очевидно взбодрило больного. С небольшими перерывами он говорил еще около получаса, излагая свою педагогическую теорию. Иногда слово брала Александра Львовна или ее брат, и они послушно цитировали какие-то давние труды Льва Николаевича.
Из нашей беседы я уяснил, что для того, чтобы ученик учился хорошо, нужно, чтобы он учился охотно; а для того, чтобы он учился охотно, нужно: чтобы то, чему учат ученика, было понятно и занимательно и чтобы душевные силы его были в самых выгодных условиях. Для достижения этой цели нужно избегать двух крайностей: не говорить ученику о том, чего он не может знать и понять, и не говорить о том, что он знает не хуже, а иногда и лучше учителя. Что следует избегать всяких определений, подразделений и общих правил, из которых обычно и состоят учебники.
– Очень важно, чтобы ученик не боялся наказания за дурное учение, то есть за непонимание, – с убеждением произнес старик. – Ум человека может действовать только тогда, когда он не подавляется внешними влияниями. Надо, чтобы урок был соразмерен силам ученика, не слишком легок, не слишком труден.
И я не мог не отметить разницы между тем, что он утверждал, и тем, о чем только что рассказывали мне его сыновья.
Утром в Астапово приехал рязанский генерал-губернатор князь Оболенский и попытался выжить со станции изрядно всем надоевших корреспондентов. Ради этого закрыли станционный буфет, очевидно предполагая выморить их голодом. Журналисты немедля обратились к генерал-майору Львову коллективной телеграммой. Это возымело действие: власти буфет открыли и стали заботиться об их пристойном размещении. «Для станции Астапово требуется временно большое количество кроватей с матрасами и со всеми прочими принадлежностями…» – телеграфировал изнуренный всем этим Озолин.
Ночь в его доме прошла относительно спокойно. Лев Николаевич хорошо отдохнул, а проснувшись, принялся рассказывать о своем сне:
– Я видел сон, такой живой – драму о Христе в лицах. Я представлял себя в положении лиц драмы. Я был то Христос, то воин; но больше воин. Помню так ясно, как надевал меч. Удивительно это сумбурное сочетание, которое бывает во сне. Но впечатление на меня сделало сильное. Это было бы очень хорошо изобразить то, что чувствовал Христос, умирая, как простой человек. Только можно это и не о Христе, а о другом человеке…
Лев Николаевич был еще в силах разговаривать и даже вести продолжительные беседы, но в целом состояние больного несколько ухудшилось. Льву Николаевичу придавал особенно болезненное выражение вид его запекшихся и побелевших губ. Вообще с каждым днем щеки его худели, губы становились тоньше и бледнее, и все лицо его принимало все более и более измученный вид.
Владимир Григорьевич Чертков был убежден, что эта бледность свидетельствует о физических страданиях, которые приходится переносить больному. Он обратил внимание на страдальческое выражение, заметное около губ и рта, который вследствие затрудненности дыхания оставался большею частью полуоткрытым и искривленным. Однако других признаков физических мук больной почти не проявлял. Стоны и громкие вздохи, сопровождавшие по целым часам каждое его дыхание, каждую икоту, были так равномерны и однообразны, что не производили впечатления особенно острого страдания. Когда раз или два его спросили, очень ли он страдает, он отвечал отрицательно.
Ранним поездом из Москвы приехал хорошо знавший Толстого доктор Никитин, вслед за ним – известный доктор Беркенгейм. Он привез с собой удобную мягкую постель, кислородные подушки и лекарства. Осмотрев больного, Беркенгейм ничего утешительного сказать не смог.
Чуть позднее прибыли двое друзей Льва Николаевича. Несмотря на всю свою слабость, Лев Николаевич, узнав о приезде их, пожелал непременно увидать их. Супругу по-прежнему к нему не пускали.
Лев Николаевич лежал на спине. Сзади стояла ширма, загораживавшая его от окна, так что лицо больного оказывалось в тени. При виде друзей Толстой заговорил слабым голосом.
– Нас соединяет не только дело, но и любовь, – сказал Лев Николаевич, и глубокая нежность была в его голосе.
– И все дело, которое мы работали с вами, Лев Николаевич, – сказал один из них, – все вытекало из любви. Бог даст, мы с вами еще повоюем для нее.
– Вы – да, – сказал Лев Николаевич. – Я – нет.
Потом Лев Николаевич заговорил о набиравшихся в «Посреднике» его книжечках – главах из «Пути жизни», последнего его большого труда самого последнего времени. О движении других книжек, о появлении которых он очень заботился. Это была серия книжек о величайших религиозных учениях.
Беседа Льва Николаевича с приехавшими господами продолжалась еще несколько минут. Лев Николаевич слабеющим голосом говорил о том, что надо не столько бороться со злом в людях, сколько стараться всеми силами уяснить им истину – уяснить благо людям, творящим зло. Он словно оставлял последний завет.
– Люди или придумывают себе признаки величия: цари, полководцы, поэты, – но это все ложь. Всякий видит насквозь, что ничего нет, и царь – голый. Но мудрецы, пророки? – да, они нам кажутся полезнее других людей, но все-таки они не только не велики, но ни на волос не больше других людей. Вся их мудрость, святость, пророчество – ничто в сравнении с совершенной мудростью, святостью. И они не больше других. Величия для людей нет, есть только исполнение, большее или меньшее исполнение и неисполнение должного. И это хорошо. Тем лучше. Ищи не величия, а должного.
Потом он отдыхал, немного дремал, а когда бодрствовал, то Чертков подолгу сидел у его постели и развлекал больного беседой.
– Однажды в Петербурге я случайно встретил знаменитого спиритиста. Я его, между прочим, спросил, считает ли он, что человек, который старается жить по совести, но совершенно игнорирует спиритизм, как, например, вы, живет хорошо. Он мне сказал: «Я отвечу вам следующим фактом: на одном сеансе, на котором духи очень сильно проявлялись и утверждали про себя, что они находятся в состоянии, почти чистом от грехов, я спросил у них, как они смотрят на жизнь Льва Николаевича Толстого. Они ответили, что он живет правильно и праведно. Я, признаюсь, удивился их ответу и спросил, как же это может быть, когда он отрицает спиритизм? Они ответили, что это не имеет никакого значения, что это – пустяки! – засмеялся он. Толстой тоже улыбнулся в ответ.
Как это хорошо известно, граф Толстой находился под отлучением Синода и под запрещением молитвы о нем в случае его смерти. Однако, когда смерть Льва Николаевича стала приближаться, Синод принял все зависящие от него меры, чтобы можно было произвести над Толстым все поминальные обряды и отпевание. В Астапово пришла телеграмма от митрополита Антония следующего содержания: «С самого первого момента вашего разрыва с церковью я непрестанно молился и молюсь, чтобы господь возвратил вас к церкви. Быть может, он скоро позовет вас в суд свой, и я вас, больного, теперь умоляю примириться с церковью и православным русским народом».
Но к моему огромному удивлению все родственники и друзья, окружавшие больного, решили эту телеграмму ему не показывать. Чертков со свойственной ему любезностью объяснил мне интригу происходящего. По его словам еще несколько лет назад во время тяжелой болезни Льва Николаевича в Крыму, узнав о его возможной смерти, обер-прокурор Святейшего Синода Победоносцев принял самые неожиданные и невероятные меры. Нужно сказать, что к дому в Гаспре, который занимал Лев Николаевич с семьей, прилегала домовая церковь, которая, разумеется, могла посещаться духовенством. И вот в самые тревожные минуты, которые переживались окружающими, последний акт Победоносцева, который показал этим, как мало он стеснялся средствами, состоял в том, что он отдал распоряжение местному духовенству, чтобы, как только станет известно о кончине Льва Николаевича, священник вошел в дом, занимаемый графом Толстым (а на это он имел право, как я только что сказал), и, выйдя оттуда, объявил окружающим его и дожидающимся у ворот лицам, что граф Толстой перед смертью покаялся, вернулся в лоно православной церкви, исповедался и причастился, и духовенство и церковь радуются возвращению в лоно церкви блудного сына.