– Значит, хочешь попробовать, Овчинников?
– Хочу.
Бижоев наморщил лоб – в глубокую думу впал командир, – потом морщины на его лице разгладились, он сплюнул в снег и сказал:
– Действуй, Овчинников! Но – аккуратно, аккуратно, понял? – Бижоев приподнялся над снегом, глянул на маячившего вдалеке замёрзшего часового – тот топал ногами, колотил сапогом о сапог, сбивая намерзь, – пригнулся вновь и неожиданно улыбнулся: – А вдруг действительно удастся поставить мину?
В следующий миг он вжался в снег поглубже, Овчинников тоже вжался – по полотну, погромыхивая железными суставами, повизгивая от натуги и мороза, на большой скорости промчалась дрезина. На дрезине на трёх неуклюжих металлических ногах стоял пулемёт, на мешке с песком, поставленном на попа, сидел нахохлившийся, похожий на безбородого Деда Мороза, красноносый пулемётчик. Бижоев проводил дрезину ненавидящими глазами.
– Тьфу! – В снег шлепнулся очередной плевок. – Вот шайтаны! И когда только земля под вами провалится? – Бижоев перевёл взгляд на Овчинникова, двинул крутым, рассеченным надвое подбородком в сторону – действуй, мол.
Овчинников натянул на плечи простыню – подрывники взяли с собой из лагеря целых две штуки, чтобы маскироваться, подхватил за ручку тяжёлую противотанковую мину и пополз наискосок к недалёкому ложку, очень удобно выходившему прямо к рельсам. Бижоев, оглянувшись на группу, показал пальцем: следуем за ним!
Главное – непонятно было, с каким интервалом ходят дрезины, они бегали, громыхали колёсами то часто, то редко, по-разному, словом, угадать невозможно, система отсутствовала, поэтому надеяться оставалось только на везение, на извечное «авось», другого не было.
След за Овчинниковым оставался длинный, приметный, найти человека по нему можно легко, но и тут иного пути не было. Овчинников довольно быстро добрался до ложка, скатился в него. Немного отдышавшись, приподнялся над снегом.
Один из охранников был еле виден – он едва просматривался в сером мареве, силуэт его расплывался в воздухе, подрагивал неровно, второй был виден лучше – кряжистый дядя с красной физиономией, в чёрном полушубке и новеньких негнущихся валенках… Он возвышался над снежной равниной, будто памятник.
Оба охранника друг на друга не смотрели, были заняты собою, словно находились в ссоре, хотя, надо полагать, это им было строжайше запрещено служебной инструкцией, ведь главное, чтобы к рельсам никто не подобрался, всё остальное – потом, в свободное от охранных дел время… Нарушение инструкции было на руку подрывникам.
Овчинников пополз по ложку к рельсам, с трудом волоча за собою мину, иногда приподнимал голову – охранников никак нельзя было выпускать из вида…
Неожиданно вдалеке послышался сдавленный железный стук, взвизгнули тормоза, потом взревел мотор. Дрезина! Овчинников не растерялся – дёрнул тесёмки, специально пришитые к простыни и завязанные под шеей, втянул под ткань ноги, втянулся сам. Будто свернулся в кокон, замер. И словно бы исчез. Только что был человек, двигался по снеговой ложбине-промоине, выработанной ветром, пыхтел – и не стало его. Бижоев, наблюдавший за подрывником, отёр ладонью лоб, на котором обильно проступил пот, зашевелил немо губами – творил молитву какому-то своему кавказскому богу…
Дрезина промчалась мимо, Овчинникова она не заметила. Бижоев снова стёр пот со лба.
Высунув голову из-под простыни, Овчинников настороженно огляделся, поймал взглядом одного охранника, потом другого, неторопливо двинулся дальше. Полз он умело – видать, при сдаче строгой армейской дисциплины под названием «Курс молодого бойца» имел пятёрку – и мину за собой тащил хоть и тяжело, но умело, постоянно прикрывался простынёй, то становясь невидимым, то вновь возникая из снега, словно некий дух бестелесный, колдовской.
Бижоев продолжал следить за ним в бинокль, цецекал довольно – не ожидал, что такие таланты откроются в его подчинённом, тихом и скромном бойце, – цецекал и стирал пот со лба, переживал. Никогда так обильно он ещё не потел.
А Овчинников подполз уже к самому полотну, начал ковырять ножом чёрную промасленную намерзь, прилипшую к шпалам, обметавшую понизу рельсы, грязную, неуступчивую – нож брал её с трудом, но Овчинников не сдавался, ковырял и ковырял. Бижоев подумал о том, что, может быть, проще было снять охранников, доставить на их место своих людей и обеспечить себе, как говорят разные чиновные писаки, сектор работы, но потом протестующе дёрнул головой – бесполезно. И опасно – можно погубить всю группу… Овчинников продолжал работать, и командир немо шевелил губами, молясь за него.
Ни поездов, ни дрезин пока не было. Охранники так же, как и полчаса назад, тупо топтались на своих местах, даже человек, похожий на памятник, боролись с холодом. Овчинников благополучно выскреб ножом углубление под рельсом, втиснул туда мину, стараясь, чтобы пятка взрывателя – чувствительного механизма – оказалась точно под тяжёлой чугунной плотью. Когда паровоз наедет, надавит на неё всей своей чудовищной тяжестью, произойдёт взрыв.
Остриём ножа Овчинников подскрёб немного липкой масляной намерзи, замаскировал мину, набросал немного снега, припылил железный блеск.
Конечно, в таких условиях много не сделаешь, но Овчинников сделал всё, что мог, даже более, чем мог…
Неожиданно он насторожился – почувствовал, как что-то ударило по рельсам, сильно ударило, чугун даже зазвенел… Это услышали и охранники, ожили на своих местах, зашевелились, энергично забрякали одубевшей обувью, отогревая ноги, захлопали рукавицами… Где-то за лесом, уже недалеко отсюда, шёл поезд – очередной воинский эшелон. Очень неплохо было бы его оприходовать.
Бижоев услышал звук эшелона даже раньше, чем охранники и Овчинников, такова была акустика пространства: в воздухе неожиданно послышался шмелиный гуд, на мгновение он исчез, потом возник вновь – неровный, назойливый, недобрый. Бижоев приподнялся над снегом, словно бы хотел подать команду работавшему у полотна подрывнику – давай, уходи! Отползай, отползай!
Но Овчинников чего-то мешкал – присыпал мину крошкой, подгребал к ней чёрные комки и на сам корпус мины, затем швырнул несколько горстей снега. Бижоев, переживая за него, недовольно крякнул, покрутил головой.
А шмелиный гуд усилился, рельсы уже пели по-настоящему, в голос, и песня их была громкой – поезд находился за близким, выщербленным снарядами леском, сейчас выскочит из-за деревьев, осталось всего несколько минут… А Овчинников всё находится у полотна.
Бижоев яростно покрутил головой, потом яростно хлопнул кулаком по снегу, пробив его едва ли не до самой земли:
– Ну!
Наконец Овчинников оторвался от дела – по-рачьи, приподнимая зад, на несколько метров отполз от полотна, потом развернулся и, прикрываясь простынёй, пополз проворнее. А от звука приближающегося поезда уже подрагивала, дёргалась мелко не только земля – дрожал сам воздух, в нём приплясывали тусклые искорки, похожие на угольную пыль, выброшенную из паровозной топки, над снегами здешними летали возбуждённые вороны, галдели оглашенно – что-то чувствовали, ворона ведь – птица умная, вещая, всё понимает… Бижоев снова стукнул кулаком по снегу: