А схватка в окопе продолжалась.
Пулемёт, неожиданно начавший работать в жидком леске, никак не мог остановиться, все для него были одинаковы – и эсэсовцы, и ленивые полицаи, и опытные «полевики», он бил и бил, месил снег, землю, людей, всё превращал в кашу.
Обер-лейтенант из полевой группы попробовал направить к леску десятка полтора опытных солдат, но удача повернулась к фронтовикам, извините, задницей – неведомый пулемётчик засёк вояк, и их не стало.
Ну а в партизанский окоп продолжали втискиваться, вползать всё новые люди, в последней волне было много полицаев. Окоп был набит телами уже почти до краёв, вперемежку лежали и немцы, и русские, а схватка всё продолжалась. Снег на подступах к партизанскому лагерю сделался клюквенно-красным, на морозе он быстро костенел, ломался с громким фанерным хрупаньем, проваливался под ногой и снова костенел.
Тяжёлым был этот бой, много полегло в нём народу. И если бы не неведомые пулемётчики, ударившие по немцам с тыла, партизан полегло бы ещё больше, – молодцы пулемётчики! Впрочем, Чердынцев догадывался, кто они, знал их пофамильно.
Патроны у Чердынцева кончились давно. И в автомате магазин пустой, и в пистолете, который ему бросил маленький солдат, в обойме тоже ничего не осталось, ни одного «маслёнка». Он отбросил автомат в сторону, вывернул из рук мёртвого эсэсовца его «шмайссер» и послал короткую очередь в трёх полицаев, кучно навалившихся на партизана по фамилии Брысов, двух налётчиков сшиб с ног, третий отпрыгнул от Брысова сам, перемахнул через бруствер окопа и по-собачьи, на четырёх конечностях, поскакал прочь, крутя на ходу головой и жалобно подвывая, – видать, обожгла пуля…
Воздух посерел, потяжелел, сгустился, вечер брал своё, на плотном фанерном снегу, словно бы специально чем-то подсвеченные, лежали длинные чёрные тени.
Одна группа эсэсовцев, особенно настырных, прорвалась к землянкам и, думая, что там кто-то прячется, закидала их гранатами, только щепки к облакам полетели… Жить в этих землянках было уже нельзя.
Пулемётчики, так здорово подсобившие Чердынцеву, умолкли – и не потому, что устали или отчего-то там ещё, – и у них, как понял лейтенант, кончились патроны. Драка теперь шла на равных – одинаковое количество людей было и у немцев, и у партизан, и надо было очень здорово извернуться, чтобы победить в этой схватке.
Кругом хрипели, сопели, плевались кровью люди, рубили, кромсали друг друга ножами, ломали глотки прикладами, махали сапёрными лопатками, будто вениками в бане, и страшной была эта окопная баня, под ногами хлюпала, не успевала замерзать кровь. Силы у людей кончались, а рубка не стихала.
И непонятно было до последнего момента, кто кого одолеет, немцы партизан или партизаны немцев.
Небо совсем провисло, прогнулось, воздух, несмотря на минусовую температуру, посырел – скоро, значит, потеплеет, – пахло горелой кровью и порохом.
Не на своей земле были фрицы, на чужой, потому, наверное, и не выдержали они – побежали. Несмотря на то что и к землянкам прорвались, и лагерь жилой, партизанский, загадить успели, и победа вроде бы была за ними, а не выдержали они… Впрочем, первыми побежали не немцы, а райцентровские полицаи – раз из-за леска за спиной перестал бить пулемёт, значит, опасность миновала, посчитали они, развернулись и дали дёру. Впрочем, силы особой они из себя не представляли, гораздо опаснее их была полевая команда.
Хоть и не было уже слышно выстрелов – почти не было, – а один выстрел всё же прозвучал: в Чердынцева. В него почти в упор всадил пулю невысокий кривоногий немец с хищным лицом и витыми светлыми погончиками на шинели – офицер. Острый орлиный нос у него, как у хищной птицы, был испачкан кровью.
Видать, угадал он в Чердынцеве командира, раз через мешанину дерущихся людей устремился к нему, размахивая зажатым в руке «парабеллумом». И не стрелял ведь до тех пор, пока не прорвался к Чердынцеву, крушил мешавших ему людей рукояткой пистолета, бил наотмашь, почти не разбирая, – правда, своих не трогал, – пробивался к партизанскому командиру.
Выстрелил он с расстояния метров пять, Чердынцев слишком поздно его заметил, но, даже если б и заметил, ничего поделать бы не смог: у него не было ни одного патрона, а у немца патроны были.
Пуля попала Чердынцеву в живот – удар был сильный, лейтенанта откинуло метра на полтора, едва не сбило с ног, но на ногах он всё же устоял, лишь согнулся сильно, почти ткнулся подбородком в колени, застонал обречённо. В следующее мгновение рядом с ним оказались двое – маленький солдат и лейтенант Сергеев. Сергеев, прорычав что-то невнятно, с ходу метнул в немца нож. Попал точно – в голову, в глаз. Нож всадился в череп прочно, бросок был сильным, в следующее мгновение Сергеев попробовал вытащить нож простым движением руки, но не тут-то было, лезвие застряло в кости, тогда Сергеев упёрся ногою в грудь немца и с силой рванул нож за рукоять.
И опять не повезло – рукоять была скользкой от крови, пальцы сорвались с неё, лейтенант ухватился за ручку покрепче, рванул и освободил нож, использовав неведомо где подхваченное незнакомое ругательство:
– Пся крэв!
А Ломоносов присел рядом с Чердынцевым, заглянул ему в глаза, всё понял – неземной холодок появился в зрачках лейтенанта, вместе с ним обеспокоенность, тревога. Не за себя тревожился Чердынцев, это было понятно Ломоносову, как божий день.
– Товарищ командир, товарищ командир, – зашептал он, болезненно морщась. – А, товарищ командир… Вы слышите меня?
Чердынцев шевельнул губами, из уголков рта вытекла струйка крови, пролилась на подбородок, застряла на крутом сгибе. Он закрыл глаза.
– Товарищ командир! – закричал что было силы маленький солдат, затряс Чердынцева. – Товарищ командир, не уходите!
Через несколько мгновений тот приподнял веки, взгляд был замутнён болью, мукой, ещё чем-то и одновременно такой лютой тревогой, что Ломоносову захотелось завыть.
– Товарищ командир!..
Чердынцев слизнул языком кровь с уголка рта, проговорил угасающим шелестящим голосом, протискивая слова сквозь губы по одному:
– Так и не удалось нам с тобою, Иван, вернуться на заставу. Столбы…
– Да бог с ними, со столбами, товарищ лейтенант! Живы будем, ещё тыщу раз установим!
– Жи-ивы, – протянул лейтенант тихо, неверяще, опять слизнул языком кровь со рта, – жи-ивы… – Он пожевал губами, опустил голову, собираясь с силами.
– Товарищ лейтенант! – прокричал Ломоносов громко. – Не умирайте, прошу вас!
– Иван, а я прошу тебя о другом: отправь мою жену на Большую землю… Очень прошу…
– Не беспокойтесь, товарищ лейтенант, всё будет сделано!
Чердынцев вновь пожевал губами, хотел сказать что-то ещё, но сил не было, голова беспомощно опустилась на грудь, он вздохнул тяжело, со стоном, замер на несколько мгновений. Ломоносову показалось, что он умер, но Чердынцев не умер…
Лейтенант, молодой, полный сил, в ладной военной форме, шагал сейчас по освещённой московской улице, на правой руке, на сгибе, держал маленькую светловолосую девочку – дочку свою, другой обнимал любимую жену. Асфальт под ногами дымился от горячего солнца, какие-то люди в форме отдавали Чердынцеву честь, один из них был в форме подполковника авиации, другой с погонами пехотного майора, и Чердынцев не понимал, почему старшие по званию первыми отдают честь ему, рядовому лейтенанту. А потом понял – они отдают честь победителю…