Не знаю, когда поправлюсь. Если все наладится, то надеюсь, что мы увидимся. Я тебе скажу честно, что мне хотелось бы с тобой повидаться, пока ты одна. Не обижайся на меня, но у меня нет никакого желания встречаться с молодым человеком, который взял трубку, когда я тебе звонил в прошлом году.
Хоть чином я не велик, но свой долг перед Родиной отдал не меньше его высокопоставленных предков. Мы воевали и погибали, и они должны это помнить всегда. Я имею в виду молодежь, а заслуги родителей — это не их заслуги. Поэтому я хочу повидать тебя, когда ты будешь одна. Потом и Гале будут неприятны натянутые отношения, огорчать кого-либо я не хочу».
Мне папа не писал и не говорил ни слова о моем муже.
Только однажды прочитала я в постскриптуме одного из его писем: «Думаю о твоей жизни, и мне становится грустно… все проходит мимо тебя. Мне кажется, что это все не то и не так. М.Г.».
Папа был очень деликатен. Он многого не знал, но, конечно, догадывался.
И — что удивительно — я все равно очень часто чувствовала себя счастливой. Я научилась радоваться таким маленьким мелочам, которые другие и не замечали. Оказалось, жизнь человека переполняется этими радостями и удовольствиями, на которых главное — внимание обратить.
Я выуживала радость из пения птиц, из прорвавшегося сквозь облака клочка синевы на сером небе, из смешных игр с детьми, из наших с ними разговоров, из шагания по любимым улочкам любимой Москвы… Я старалась видеть и замечать только то, что дает силу жить. Остальное в свою жизнь впускать было нельзя. Силы бы кончились.
Я часто задавала себе этот вопрос, решая, как жить дальше. Иногда мне казалось, что от меня не зависит ровным счетом ничего. Ни — сохранится ли моя семья, ни будущее детей… Я не могу заниматься тем делом, о котором мечтала. Не потому, что не хочу или не способна. Это от меня не зависит.
Хорошо, что сейчас не тридцать седьмой год и не война. А то тогда даже и просто существование не зависело бы от меня.
И где гарантия, что мы проживем без войны или какой-то катастрофы?
Как жить, чувствуя, что ничего в твоей жизни тебе не подвластно?
Я решаю: да, от меня зависит мало что. Но — дети мои зависят от меня. Я не имею права их подвести.
Уже хорошо.
Дальше. От меня зависит, что бы ни случилось, сохранять достоинство. Не унижаться, хорошо выглядеть, не пакостить другим.
И еще: от меня зависит не прекращать усилий. Идти к цели. Падать, вставать, снова идти.
Пока могу, буду идти. Это от меня зависит. Точно.
Как и любой новый правитель, Горбачев старательно придумывает что-то новенькое, показывая подвластному себе народу недюжинную решимость изменить его жизнь к лучшему.
Он объявляет:
— борьбу с алкоголем,
— ускорение и
— перестройку.
Вот в таком порядке. На перестройку мы даже сначала внимания не обратили. Вообще понимать речи нового энергичного лидера очень мешал его витиеватый способ выражаться, когда к концу предложения, им произносимого, забывалось о начале сказанного. Да и это полбеды. Но — произношение, обороты! Они выдавали человека, плохо образованного, ограниченного. Эти его «на́чать», «ухлу́бить», «ложить» звучали убийственно. Каждый раз, услышав очередной спич нашего командира, хотелось отреагировать не по-доброму.
И вот из-за этих его речей мы, похоже, многое проглядели.
Мы понимали, конечно, что он пришел надолго. Нестарый здоровяк. Но думали, что как-то худо-бедно поведет он корабль, о курсе которого хотя бы имеет какое-то представление.
ОН ЯВНО НЕ ИМЕЛ!
Вот в чем дело, вот в чем главная загвоздка.
Он лепил в своих речах чего-то такое туманное, из чего окружающие его неглупые и хитрые соратники сотворяли «наш курс».
Впрочем, что уж…
Начал он бороться с алкоголем. В винные ежедневно выстраивались дикие очереди. Уничтожил ценнейшие виноградники по всей стране. НЕ он сам, конечно, но у нас рады стараться…
Пошли другие недостачи: то мыла нет, то порошка стирального, то еще за чем-то очередь…
А объявили ускорение.
До сих пор не поняла, что должно было ускориться. Видимо, слово само по себе понравилось своим задором.
Стою как-то в очереди за хлебом.
Длинная очередь.
Разговариваем с рядом стоящим покупателем.
— Ускоряемся, — говорю.
А тут кассирша вопит: закрываю кассу, переходите в другую очередь!
Мой собеседник замечает:
— А теперь и перестройка пошла! Из одной очереди в другую.
27 апреля 1986 года. Ясный, теплый, солнечный день. Можно ходить в летнем платье. У моей дочки день рождения. Мы зовем гостей, готовим угощенье. Праздник! Нам хорошо и весело.
Когда я ходила за покупками для праздничного стола, дул сильный, но очень теплый ветер, южный наверное. От него — никаких неприятностей, только юбку надо придерживать, чтоб не взлетала. В остальном — даже хорошо в жару.
После всяких вкусностей захотелось пройтись. Когда еще гулять по Москве, как не теплой весной? Почки раскрываются, дни длинные. Благодать.
Долго мы гуляем.
А через день — странно — одновременно заболели все. И дети, и взрослые. У всех сильные боли в горле, глотать невозможно, высокая температура, слабость… Врачи ничего не понимают. Откуда что взялось? Детский врач недоумевает: странная вспышка ангины, никогда такого не было, чтобы весь ее участок одновременно ангиной заболел.
Болеем долго. И это очень хорошо! На улицу не выходим. В Майских праздниках не участвуем. И в этом — наше спасение.
Ведь 26 апреля случился взрыв на Чернобыльской АЭС. Правительству бы предупредить свой народ. Посоветовать бы дома сидеть. Радиация, братья и сестры. Дело серьезное. Давайте беречь население. Люди — самое ценное в нашей стране, понимаешь…
Но — как всегда. Трусы и подлецы. Трусы и подлецы проползают наверх и рулят.
Люди гуляют, не подозревая об опасности.
Узнав наконец про Чернобыль, педиатр даже успокоилась:
— Вот оно, в чем дело! А я-то никак понять не могла. Значит, и Москве досталось. Схватили дозу…
В 1986 году я впервые узнала о СПИДе. Да и то — не из наших СМИ. У нас молчали, будто это нас не касается. Из все того же, по-прежнему читаемого мной югославского журнала «Svjet».
AIDS — так сокращалось название болезни в английском, так его называют во всем мире. Русскую версию названия узнала я спустя год, когда и у нас появился свой первый больной СПИДом.