Приведу кусочек своих тогдашних размышлений:
«22.07.00.
Спрашивается — чего я терпела так долго? Зачем мне это было надо?
Во-первых, не хотелось быть ПЛОХОЙ. (Программа, заложенная в детстве).
Во-вторых, мы были родными, у нас была семья, и мне во что бы то ни стало хотелось ее сохранить.
В-третьих, у нас были дети — трое. Мне, выросшей без родителей, казалось необходимым, чтобы у моих детей были отец и мать. То, чего мне так не хватало.
В-четвертых, я безумно боялась одиночества. Я ведь вышла замуж рано. Я никогда не была предоставлена самой себе. Никогда, как мне казалось, полностью за себя не отвечала. Следовательно, не была полноценной личностью. Образование, количество книжных знаний — не в счет. Умения жить самой по себе — вот чего у меня совсем не было.
В основе характера лежала вечная нужда в опоре.
Когда мои дети учились ходить, наступал такой момент, что только страх, опаска, мешали им идти самостоятельно. Хоть за что-то надо было держаться. За палец. За веревочку.
В конце концов я давала малышу нитку. Чем нитка могла помочь? Но с ниткой в кулачке мои младенцы топали бодро и бесстрашно. Без нитки — стоп.
Так и мне. Нитка была нужна. Иллюзия безопасности».
Во время путешествий всегда происходят всякие неожиданности. Ими-то (в том числе) путешествия и интересны.
Однажды Костя летел с концертами — буквально — вокруг земного шара. Сыграл в Америке, и, наконец, ему предстояло лететь в Японию на фестиваль памяти Шостаковича, который устраивал Мстислав Ростропович.
Он сидел в аэропорту и ждал вылета самолета. Сидел неподалеку от гейта.
Но на самолет не успел, так как посадку не объявили: просто пропустили всех, кто стоял рядом, и все.
Костя прибежал к месту посадки, когда гейт уже был закрыт.
Он стал возмущаться. Как это — посадку не объявили?
Это действительно была вина работников аэропорта. Они вовсю извинялись, очень сопереживали. (Все происходило в золотые спокойные времена до теракта 11 сентября 2001 года.)
Наконец, стали выбирать подходящий рейс, которым Костя мог бы улететь в Токио.
Но по времени получалось, что он опаздывал на репетицию с оркестром.
Он начал возмущаться:
— Вы понимаете, что я лечу на фестиваль Шостаковича! У меня репетиция с Ростроповичем — я должен успеть на нее!
Огорченная девушка предложила принять удар на себя:
— Простите! Простите! Я очень сожалею! Давайте я сама позвоню господину Шостаковичу и скажу, что это я виновата!
Рейс они все-таки нашли. Он не опоздал на репетицию… Шостаковичу звонить не пришлось. Слава Богу!
В сентябре 2001 года мы находились в Нью-Йорке, на Манхэттене. Чудесные дни стояли: солнечные, ясные, теплые. Остановились мы у нашей подруги, той самой американской писательницы, которая мне потом поведала заключительную часть истории о Горации.
Приехали мы из аэропорта достаточно поздно (летели с другого конца Америки). Пока умылись, переоделись… Во многих городах мира в поздний час поесть негде. Мы спустились в роскошный мраморный холл и спросили привратника, веселого и приветливого афроамериканца, можем ли мы еще где-то поужинать.
— Ребята! Вы в Нью-Йорке! Здесь можно все!
…И так все выглядело в то время легко и празднично!
В ночь на 9 сентября мне приснился сон. Сны мне снятся очень часто, в основном сюжетные. Я много рассказов и даже романов написала благодаря снам: главное — записать сразу, как проснешься, иначе обижаются и улетают навсегда. Потом и не вспомнишь. Но тот, приснившийся в Нью-Йорке, не годился для рассказа. Он был непростой, один из тех, что и забыть-то не получится.
…Я входила в нашу «квартиру 60-а» на Девичьем поле. У окна, как и прежде, стояла кровать. Танюся, молчаливая, строгая, застилала ее белоснежными, твердыми от крахмала простынями. Меня почему-то испугал холод и яркий белый цвет простыней. Но я радовалась, что вижу Танюсю.
Слева, там, где у нас стоял наш обеденно-письменный стол, сейчас находилась узкая раскладушка. Ее застилала мать — такими же холодными белейшими простынями. Она тоже не произносила ни слова. Вдруг Танюся куда-то отошла, и мать быстро легла на ее постель.
— Зачем же ты? Это же Танюсина кровать! Она сейчас вернется…
Мать не отвечала, но смотрела выразительно, словно стараясь поселить в моем сердце тревогу.
И все. Сон кончился. Я проснулась. Но почему-то тревога осталась на сердце. Я поняла так: они обе (это был единственный раз, когда мне, взрослой, приснилась мама), так вот — они обе были посланы предупредить меня о каком-то грозящем событии. Им не разрешено было говорить. Они могли только показать. Вот они и застилали — мертвенной белизной место сна…
Я рассказала мужу об этом сне, попросила запомнить:
— Скоро что-то случится. Рассказываю заранее, чтобы потом никто не говорил, что я выдумала это потом. Запомни, что я сейчас рассказала.
Он запомнил.
На следующий день мы улетали из Нью-Йорка.
Сели в такси, поехали. Таксист, выходец из какой-то ближневосточной страны, все пытался рассуждать о политике. Запомнила его слова:
— Им война нужна! Они войны хотят! Ну — они ее получат, что тогда?
Странно… Смог эмигрировать в страну своей мечты, имел работу, а теперь зло его переполняло настолько, что первым встречным выплескивал его, не стесняясь.
— Оглянись, посмотри, какая красота.
За нами высились башни-близнецы, сияющие в розоватом солнечном освещении. Это было очень красиво и производило сильнейшее впечатление.
До свиданья, Нью-Йорк!
Мы прощались ненадолго: меньше, чем через месяц нам предстояло сюда вернуться.
…Прилетели в Москву, и я отправилась на Новый Арбат, в Институт красоты.
Выхожу после массажа в холл и вижу, как охранники смотрят на огромный экран телевизора, где показывают, как мне показалось, очередной дурацкий американский боевик: самолет таранит одну из башен Всемирного торгового центра.
Как же надоели эти низкопробные фильмы! И никуда от них не деться, только их и показывают.
…Жаль, что это был не фильм!
Это был все повторяющийся и повторяющийся в тот день репортаж о реальных событиях.
Я вообще боюсь этого дня — 11 сентября. Это день Усекновения Главы Иоанна Предтечи. В православии — день строгого поста.
Черный сентябрь в Чили 1973-го тоже начался 11 сентября…