Лена редко гуляла с нами после уроков, ей не разрешали, но по характеру была лидером. Если в школьном дворе она предлагала игру, за ней устремлялись все. Она много читала, легко училась… Нам с ней было о чем поговорить.
Были ли мы подругами? Ну, тогда-то казалось, что да. С кем идешь из школы домой, та и подруга… Тем более я к ней приходила. Жили же в соседних подъездах. Мы играли. У нее была удивительная кукла, семья долго жила за границей, вот и привезли… Кукла умела ходить! Берешь куклу за ручку, чуть нажимаешь на нее — кукла идет. Чудо!
Еще мы рассматривали альбомы по искусству. Таких альбомов не было в то время ни у кого. Часами можно было смотреть на картину, полностью погрузившись…
Видимо, моя кандидатура была одобрена в их семье. Я не только приходила в гости, меня приглашали в выходные гулять вместе с Ленкиными мамой и папой. Под присмотром.
…В школе организовали для всех нас дополнительные уроки. Почему-то всем старшим хотелось, чтобы мы научились танцевать. Они договорились на родительском собрании и наняли нам учительницу ритмики из бывших (когда-то давным-давно) балерин. Мы сдавали каждый месяц деньги на эти уроки. Для ритмики требовалась специальная одежда: у девочек нарядные платьица, у мальчиков школьные брюки и белые рубашки. И обувь полагалась специальная: чешки. Они тогда только появились и казались верхом удобства и элегантности.
Ритмику мы все не просто невзлюбили — возненавидели. Прежде всего — из-за учительницы. Она отличалась удивительной, жалящей злостью и умела в каждом из нас мгновенно увидеть какую-то слабую сторону, а потом унижать и эксплуатировать это детское беспомощное унижение в своих непонятных нам целях. Может быть, когда-то именно так учили их в балетной школе. В школах для одаренных детей всякое происходит… Но мы были обычными детьми — вольными жителями улиц и дворов. У нас не полагалось обзываться, оскорблять… Человек, способный на такое, во дворе делался вне закона.
Ну, ритмичка, конечно, в любом случае к нам не относилась, однако какие-то основные правила человеческой жизни попирала настолько основательно, что народного гнева ждать пришлось недолго.
Помимо подлых манер — она еще и учила нас каким-то несусветным танцам, стыдно даже было названия произносить: падеграс, падеспань, полонез…
Вот «плывешь» в танце под аккомпанемент расстроенного пианино в актовом зале (подыгрывала нам на занятиях очень древняя старушка в букольках), а ритмичка учит:
— Эй, там, горбатая, ты, ты, выпрямись!
— Лысый, не смотри в пол! Смотри на свою даму.
— Толстая, поворачивайся четче, выглядишь как студень на жаре…
После каждого такого урока приходилось делать серьезные усилия над собой, чтобы жить дальше, как будто ничего не произошло.
Пытаюсь вспомнить, как же она меня называла… Не получается. Помню — ощущение жгучей обиды, стыда… А само прозвище стерто памятью напрочь. Видимо, иначе бы совсем уж невыносимой казалась жизнь…
За год «танцев» мы не научились ничему, кроме ненависти к ритмичке и к ее урокам. Каждый раз, собираясь на ритмику, таща за собой мешок с ненавистной формой, я чувствовала тоску. Но что поделаешь?
Был у ритмики и еще один побочный эффект. Если в школу я шла с одним мешком для танцев, то из школы возвращалась, как правило, с двумя. Дело в том, что Ленка всегда забывала свой мешок в парте. Она, как только заканчивался последний урок, немедленно убегала из класса.
Я была копушей, собирала свои книжки-тетрадки медленно…
Наталья Николаевна, обнаружив, что Ленка опять оставила свою форму, вручала ее мешок мне:
— Вы рядом живете, занеси ей.
Иногда это счастье доставалось другой девочке, но чаще всего подворачивалась я. Я и относила.
Ни Ленка, ни ее родители не считали это чем-то особенным или достойным благодарности. Я звонила в их дверь:
— Вот, Лена забыла.
Мешок забирали, дверь закрывалась…
Перед самыми зимними каникулами я шла домой. Опять с портфелем и двумя мешками ненавистной танцевальной одежды. Мне было плохо, я еле дошла до двери нашей квартиры. Болела голова, знобило…
Грипп.
— Нам всегда везет! — стонала Танюсенька, глядя на градусник…
Несколько дней температура никак не желала снижаться.
Я проболела все зимние каникулы. Я совсем забыла про Ленкину форму. Наши два мешка лежали рядом в кладовке.
За день до окончания каникул в дверь позвонили.
— Галь, к тебе девочки! — позвала Женечка.
На пороге стояла Ленка с нашей одноклассницей. С этой девочкой я сидела за одной партой. Я подумала, что они пришли меня проведать.
Ленка не поздоровалась. Она выдержала паузу, значения которой я не придала.
— Отдай мою форму! — очень зло произнесла Ленка.
Снова пауза, непродолжительная. И потом она произнесла слово:
— Воровка!
Вот что она сказала.
Мне даже сейчас страшно об этом вспоминать.
Я схватила из кладовки Ленкин мешок и кинула в ее сторону. Что-то невообразимое творилось со мной. Слово, которое она выкрикнула, прожгло меня насквозь. Такого со мной еще не случалось.
Вся эта сцена длилась не больше минуты. И видели все это Женечка и тетя Аня — они как раз вышли в прихожую.
Женя вышла на лестницу и, прикрыв за собой дверь, что-то говорила Ленке.
Я ушла в комнату и легла. Температура снова поднялась. В голове прокручивалось без остановки эхо произнесенного Ленкой слова.
— Воровка…
Зачем я носила ей этот мешок все время?
Отказалась бы сразу. Сказала бы, что не хочу, что это несправедливо, что я никогда не забываю свои вещи, что мне никто ничего не приносит… Но я носила, и она привыкла…
— Воровка…
Я хорошенько, по второму кругу прогорела.
За время болезни я приняла твердое решение. В школу эту я больше не пойду. И правда: а как? Вот только представить: я захожу в класс, а там Ленка. И еще: сажусь за одну парту с той, которая молча стояла с ней рядом. Это невозможно.
— Переведи меня в другую школу, — сказала я Танюсе.
Но она даже слушать не захотела. Она велела не отступать перед трудностями.
Я пошла. В классе случилось неожиданное.
Наталья Николаевна прямо на первом уроке коротко рассказала о случившемся. (Оказывается, Танюся была в школе вместе с Ленкиными родителями.) Потом к учительскому столу вышла Лена и попросила у меня прощения. Ей это трудно далось, но она смогла.
— Ты прощаешь Лену? — спросила Наталья Николаевна.
Я встала и ответила:
— Да.
В этой простой процедуре примирения содержался большой смысл. Сказав «да», я действительно простила.