Я почти успокоилась рядом с ней.
— А я познакомилась с чудесной семьей. У них мальчик, твой ровесник. Будете вместе на танцы ходить…
«Вот, — подумала я, — будет мне и провожатый».
— Смотри, вот он как раз идет. — Танюся приветливо закивала в сторону приближающегося мальчика.
Мы познакомились.
И всё.
Первая любовь вошла в мое сердце.
Мы смотрели друг на друга и оторваться не могли. Как во сне.
Как-то без слов все было ясно.
Подошли его родители, красивые, с достойными, умными лицами. Семья, как оказалось, приехала на отдых из Ташкента. В апреле того года там случилось мощное землетрясение, часть города была в одно мгновение разрушена. Вся страна пришла на выручку: отстроили новый город быстро. Но тогда родители мальчика думали, не перебраться ли им в Москву: они оба были докторами наук — мама врач, а папа физик. Ирина и Михаил.
Да все это не имело никакого значения. И меня не тревожило, что они тут отдыхают давно, что им осталось всего лишь неделя… Это все не про нас. Мы — вот они. И наше время — здесь и сейчас.
Со мной такое происходило впервые.
Вечером всей вчерашней гурьбой мы снова отправились на танцы. Мальчик пошел с нами. Я чувствовала его присутствие и была счастлива, но иногда отвлекалась на злобные мысли о том, что со мной произошло днем и придет ли Хосе. Еще я думала, что если он осмелится заявиться, я, пожалуй, подойду и пну его в пах со всей силы. А потом объясню всем, почему…
Хосе не было. Значит, понял меня правильно!
Как ни в чем не бывало подбежал Энрике, позвал меня танцевать. Я оглянулась на мальчика. Он улыбался мне:
— Ты иди, я на тебя посмотрю.
И мы пошли танцевать. И я прыгала, крутилась… И, прыгая, рассказала Энрике про его товарища. Что он днем творил.
Энрике был поражен.
— А он правда Плайа Хирон защищал? — спросила я.
— Правда. Но ты пойми: хорошо стрелять — не значит быть хорошим человеком.
— Он мне сразу не понравился, — сказала я.
— Неприятный тип, — подтвердил Энрике. — Теперь понятно, в чем дело. Я его звал на танцы, а он отказался.
И все-таки мне хотелось сделать этому Хосе какую-то гадость. Потом это чувство прошло. Постепенно. Но прошла — сама собой — и любовь к Острову Свободы. Если там водятся такие гады ползучие, откуда и взяться любви… Мне уже и по-испански не интересно было говорить…
Последствия шока.
Назад мы снова возвращались со всеми обитателями санатория. Шутки, веселье. А я так устала за день. Еле дошла до домика, где сняла мне комнатку Танюся, улеглась на высоченную пышную кровать с кружевными подзорами и кучей белоснежных подушек и, засыпая, думала о своей любви и счастье.
Утром мы увиделись и почти целый день провели вместе, болтали обо всем: о его школе, о моей. Он рассказал, как во время землетрясения проснулся потому, что во сне ему показалось, что он мчится на велосипеде по бревнам и подскакивает на них. Их дом не пострадал. Родители вытащили его на улицу. Конец апреля — теплое время. Всюду стояли люди, сонные, испуганные…
…Я слушала краем уха, а вот, оказывается, помню всю жизнь…
Время бежало. Мы этого не замечали.
Пару раз ходили всей толпой на танцы. Мне уже не хотелось танцевать без него. Мы садились на лавочку рядом и о чем-то говорили…
Один раз о нас забыли. Мы и не заметили, как все наши ушли. Отправились мы с танцев вдвоем.
Стояла ночь — темная, но полная звуков и шорохов: лес жил своей жизнью. Мы шли молча, как во сне, не касаясь друг друга. Дорогу не было видно совсем.
Вдруг впереди замелькало какое-то белое пятно. Оно стремительно приближалось. Мне подумалось, что это ночное привидение. Я остановилась.
— Не бойся, девочка, я с тобой, — услышала я.
Меня слова эти пронзили.
Я никогда еще не слышала слов поддержки от чужого человека. Но он не был чужим.
Мимо пронеслась медсестра из санатория, бежавшая домой в белом халате.
Мы стояли лицом друг к другу. Притяжение — невероятное. И — невозможность сделать шаг навстречу.
Так и стояли.
Я написала об этом в романе «И в сотый раз я поднимусь». Пусть и здесь окажутся те слова:
«Это было прекраснее любых поцелуев, любого слияния.
Напряжение и невозможность объятия. И чувство отсутствия гравитации. Космическая невесомость.
Сколько они так простояли, заколдованные ночным лесом? То их время не измерялось секундами и минутами.
Время вечности не знает.
Души, приходя из вечности, вынуждены подчиняться земной сиюминутности. Но посылаются некоторым отеческие подарки оттуда. Именно эти частички вечности и хранятся в воспоминаниях, ощутивших ее всю оставшуюся жизнь.
Пусть это называется Первая Любовь. Пусть это не называется никак.
Несчастен тот, кто был лишен этого дара юности. Кто прозевал или поторопился, или не дождался бесценного дара.
Этим двум — повезло.
Их неясные тени так и остались стоять недвижимо под сенью векового дерева. Навсегда».
А мы вернулись. И было еще несколько счастливых дней. Просто — рядом. Потом они уехали. Мы писали друг другу письма. Но на этом я поставлю точку.
Остаток моего звенигородского лета прошел почти в одиночестве. Я совершенно бесстрашно бродила среди деревьев — одна. На танцы я больше не ходила. Не хотела разрушить чудо того ночного леса. Я чувствовала, что началась совсем новая моя жизнь.
Я написала про остаток лета почти в одиночестве и поняла, что слово «почти» скрывает несколько важных эпизодов. Все-таки на речку я ходила, купалась, играла в мяч со студентами… Болтали обо всем.
…Мелкие детали. Студент-африканец приходил на пляж с удивительным проигрывателем для пластинок. Он, этот проигрыватель, выглядел как невероятно плоский чемоданчик и работал от батареек. В другом плоском чемоданчике африканец приносил долгоиграющие пластинки, самые модные, неслыханные. Он раскрывал свой чудесный аппарат, звучала музыка… Я, конечно, залюбовалась этой красотой. Стала разглядывать, как там все устроено.
— Это я в Париже купил, — объяснил сомалиец.
Звали его Нур — никогда до того не слышала этого имени.
— Ты был в Париже? — удивилась я.
Я знала, что Сомали — беднейшая страна на северо-западе Африки.
— Я везде был. И в Риме, и в Лондоне, — сообщил мне студент.
— А почему ты сюда приехал учиться?