В их единственную комнату то и дело подселяли каких-то незнакомых людей. Порой в их двенадцатиметровой комнатке жили сразу три семьи. А с фронта шли страшные вести: сдавались врагу советские города, гибли солдаты.
«Ледяной холод, тьма и прежде всего голод» — такой запомнилась Рудольфу Нуриеву жизнь в Уфе. Единственной пищей служила мерзлая картошка, безумно долго варившаяся на их убогой плите, которая так и норовила погаснуть. Под гнетом страшной беды Фарида замкнулась в себе, перестала улыбаться, петь — хотя раньше любила музыку — и никогда не выказывала детям своей любви, а ведь она была готова жизнь за них отдать. Когда становилось совсем голодно, Фарида выбирала из сохранившихся вещей нечто мало-мальски ценное и шла на базар — менять вещи на продукты. «Папин костюм был очень вкусным», — шутили у них дома: Фарида отнесла на рынок почти все носильные вещи мужа: она не знала, увидит ли его когда-нибудь.
Путь к базару был долгим, и идти надо было через поле. Однажды перед самым концом войны возвращалась она уже после наступления темноты, и на нее напали волки: в тот раз Фарида несла гусятину, и возможно, запах свежего мяса привлек хищников. Храбрая женщина не растерялась: с собой у нее были спички, а на плечах вместо шали — старое одеяло. Она подожгла его и так — огнем — отпугнула стаю. Вернувшись домой, она ничего не рассказала малышам, не желая их пугать. Отговорилась, что продала одеяло, а про волков они узнали намного позже. «Отважная была дама!» — восхищался своей матерью Рудольф.
Дети в семье Нуриевых тоже не сидели без дела: они собирали бутылки, отмывали их и сдавали, выручая кой-какую мелочь. Уже взрослым Рудольф вспоминал, что он торговал старыми газетами, продавая их за копейки, а летом в жару продавал свежую питьевую воду.
Он рос нервным плаксивым мальчиком. Потом, давая интервью журналистам, его старшая сестра Роза вспоминала, что с самого младенчества он все время плакал: от голода, от холода, от шума.
Только шум поездов его не пугал, ведь он привык к нему с рождения, даив Москве они жили окнами на железную дорогу. Теперь вУфе Рудик часто убегал на гору Салават и просиживал там часами, глядя вслед уходящим поездам и мечтая о том, как однажды покинет этот город и отправится путешествовать.
Другой отдушиной в той страшной, тоскливой жизни для маленького Рудика было радио. Даже в самые тяжелые годы войны по радио постоянно передавали музыку — классическую, народную, и дети Фариды Нуриевой ее с упоением слушали. Даже глухая Лиля присоединялась к сестрам и брату, тоже притворяясь, будто что-то слышит, и даже пыталась петь. Так они развлекали себя, пока мать была на работе: сначала это была пекарня, потом — конвейер на заводе.
Вечерами она читала детям вслух, а иногда ее сменяли старшие девочки. Особенно им нравились романы Жюля Верна, но Рудольф часто засыпал, так и не дослушав.
Он рос под влиянием сестер, общался с их подругами, а с мальчишками-сверстниками чувствовал себя неуютно. Он совершенно не умел драться, что в те годы было непростительным недостатком для мальчика. Чужая грубость, насилие вызывали у Рудика припадки, близкие к истерике.
К тому же чувствительный и обидчивый Рудольф сильно переживал из-за их весьма скудного даже по военным меркам достатка. Так, мать носила его в детский сад на руках: не было обуви, одевала — в девчачье пальто старшей сестры. Поэтому ему все время казалось, что над ним смеются: из-за их бедности, из-за неподходящей одежды… Хотя, возможно, это было его болезненной фантазией.
Когда Рудику исполнилось пять лет, Фарида разжилась билетом в Уфимский оперный театр. Одним-единственным! И по этому единственному билету она провела на спектакль всех своих четверых детей. Увиденное и услышанное стало для Рудольфа потрясением. Его восхитило буквально все — начиная с золотистого занавеса, так красиво блестевшего при свете хрустальных люстр. Потом занавес поднялся, и взору завороженного мальчика предстали какие-то очень красивые люди в ярких блестящих костюмах, так непохожих на серую поношенную залатанную одежду, к которой он привык.
Это была премьера первого башкирского балета «Журавлиная песнь», поставленного Ниной Анисимовой, артисткой Кировского театра, эвакуированной в Уфу. Музыка к балету была написана перед самой войной Львом Степановым и Загиром Исмагиловым — знатоком башкирского фольклора. Главные партии танцевали теперь уже легендарные Зайтуна Насретдинова и Халяф Сафиуллин. Сюжетную основу балета «Журавлиная песнь» составили башкирские народные легенды о любви, но тогда Рудик мало что понял из сюжета, его захватило само зрелище невиданной красоты. Вернувшись домой, он твердо заявил, что хочет учиться танцевать.
К счастью, ничего нереального в его мечте не было: в детском садике был танцевальный кружок, и Фарида тут же записала туда сына: ведь она и сама когда-то считалась певуньей и плясуньей.
Рудольф стал учиться танцевать, он делал это охотно и с удовольствием. А вскоре последовали первые концерты — в госпиталях. Раненые принимали малышей «на ура»: аплодировали, подбадривали. А потом и вовсе случилось невиданное: их кружок засняли на кинопленку для выпуска новостей. Рудольф увидел себя на экране — и сам себе ужасно не понравился. А вот соседи были другого мнения: все наперебой принялись уверять Фариду в несомненном таланте ее сына и уговаривать отдать мальчика в серьезную студию, может быть, даже в Ленинград отправить. Фарида очень бы хотела последовать их советам, да только денег на поездку в столичный город в их семье не было. Пришлось пока ограничиваться детскими любительскими кружками.
А потом с фронта вернулся отец. Шел уже август 1945-го! Хамету пришлось дольше других задержаться в Берлине. Его возвращение поразило детей: ведь отца они совсем забыли. В дом вошел неизвестный мужчина, а мать вдруг зарыдала и бросилась ему на шею. Потом они обнялись все, но с тех пор Хамет всегда оставался для своих детей немного чужаком: они даже обращались к нему на «вы», а не на «ты», как к матери.
С его возвращением семье Нуриевых наконец-то дали обещанную — не квартиру — комнату!
Это была четырнадцатиметровая комната в коммунальной квартире на улице Свердлова — в центре города. Там они и жили вшестером — но теперь уже одни, без подселений. И там в отличие от жуткой развалюхи из кизяка было тепло, в доме была нормальная печь и общая кухня. А самое главное — там был водопровод, а вот канализации не было. В туалет, как и раньше, надо было в любое время года идти «на двор».
В отличие от Фариды Хамет не воспринял всерьез увлечение сына танцами, по его мнению, это было немужским занятием. Он старался приобщить мальчика к «настоящему делу» и учил его лить пули для охотничьего ружья, сердясь и досадуя, что юный Рудик скучает во время этого занятия. Хамет хотел видеть в мальчике будущего солдата — ине мог найти в сыне ни одной черты, которая соответствовала бы его собственным мечтам. Он взялся за воспитание мальчика сам, но это привело лишь к еще большему взаимному отчуждению. Взаимоотношения Хамета с сыном приняли характер непрекращающейся борьбы. Однажды он повел сына в лес на охоту. Довольно быстро он сообразил, что сын создает излишний шум, распугивая дичь. Тогда он оставил его на полене рядом с рюкзаком, а сам ушел. Отлучка затянулась. Спустя сорок лет Рудольф вспоминал это гнетущее беспомощное ожидание, как он увидел дятла — и он его напугал. Когда Хамет, наконец, спустя час вернулся, Рудольф уже горько рыдал от испуга и одиночества. Хамет не выносил слез и лишь посмеялся над происшествием, а потом так же, со смехом, пересказал все жене. Обычно сдержанная Фарида в тот раз не на шутку рассердилась и долго не могла простить мужу его жестокости. А в глазах отца Рудольф окончательно стал слабаком и маменькиным сынком.