Book.

Ранее упомянутая статья в «Nation» требует от всего движения жёсткого следования тактике ненасилия, критикуя отказ другой пацифистской организации открыто осудить активистов, использующих широкий спектр тактик. Автор скорбит: «Конечно, невозможно контролировать действия каждого принимающего участие в демонстрации, но более активные усилия по обеспечению (sic) ненасилия и предотвращения деструктивного поведения возможны и необходимы. Приверженности ненасилию на 95% недостаточно». Вне всякого сомнения, «более активная» приверженность ненасилию означает, что лидеры активистов должны чаще использовать полицию как силу, водворяющую мир (путём ареста «нарушителей спокойствия»). Эта тактика, безусловно, уже не раз применялась пацифистами. Впервые на акции протеста на меня набросились не полицейские, а волонтёр по поддержанию мира, пытавшийся вытеснить меня на край тротуара. В тот момент я с несколькими другими людьми удерживал перекрёсток, чтобы не дать полиции разделить марш и, в потенциале, провести массовый арест меньшей его части. Примечательно, что моё сопротивление лёгким попыткам волонтёра оттеснить меня обратило на меня внимание полиции, наблюдавшей за работой своих заместителей, и мне пришлось нырнуть обратно в толпу, чтобы избежать ареста или большей опасности.

Кто-нибудь может представить себе революционных активистов, заявляющих, что им нужно активнее действовать, чтобы каждый участник мероприятия ударил копа или швырнул в витрину кирпич? Напротив, большинство анархистов и других воинственных активистов из кожи вон лезут, сотрудничая с пацифистами и обеспечивая на общих демонстрациях «безопасное место» для людей, избегающих конфронтации, боящихся жестокости полиции или особенно уязвимых для легальных санкций. Пацифизм идёт рука об руку с попытками централизовать и контролировать движение. Этот концепт изначально авторитарен и несовместим с анархизмом, поскольку лишает людей права на самоопределение в направлении своей борьбы.114 Склонность пацифистов полагаться на централизацию и контроль (с руководством, способным предпринять «активные усилия»­ для «предотвращения деструктивного поведения») работает на проводников воли государства внутри движения, консервирует иерархические структуры и оберегает их для посредничества в переговорах с государством (а также в репрессиях).

История показывает, что, если у движения нет лидера, государство его изобретает. Государство жестоко ликвидировало антииерархические профсоюзы начала XX в., одновременно склонив к переговорам, возвысив и купив руководство иерархических профсоюзов. Колониальные режимы назначали «вождей» безгосударственным обществам, у которых их раньше не было, для введения политического контроля в Африке или заключения обманных договоров в Северной Америке. Социальные движения, лишённые руководства, крайне трудно репрессировать. Тенденции пацифизма к переговорам и централизации облегчают усилия государства по манипулированию мятежными социальными движениями и их кооптации; они также облегчают для государства задачу подавления движения в случае необходимости.

Но видение пацифистами социальных изменений исходит из привилегированной позиции, в которой полноценные репрессии со стороны государства не являются реальной угрозой. Эссе по стратегии ненасилия, которое очень рекомендовали знакомые пацифисты, включает в себя диаграмму. Ненасильственные активисты слева, их оппоненты, видимо, реакционеры, справа, а неопределившиеся третьи стороны находятся посередине.115 Все три сегмента равномерно расположены вокруг явно нейтральной, «принимающей решения» власти. Это предельно наивный и привилегированный взгляд на демократическое правительство, в котором все решения принимаются большинством и где, в худшем случае, практикуется ограниченное насилие, и только из соображений упорного консерватизма и нежелания менять статус-кво. Диаграмма предполагает общество без расовой и классовой иерархии; без привилегированных, властных и жестоких элит; без корпоративных СМИ, контролируемых интересами государства и капитала, готовых редактировать мнение граждан. Такого общества, как на этой диаграмме, не существует среди индустриальных капиталистических демократий.

В такой модели социальной власти, революция является поучительной пьесой, кампанией по разъяснительной работе, которую можно выиграть «способностью страдать с честью (например, студенты в борьбе с сегрегацией сидят в буфете „только для белых“, терпя вербальные и физические нападения), чтобы привлечь сострадание и политическую поддержку».116 Прежде всего, эта модель предполагает восприятие государства как чего-то удивительно доброжелательного, что странно соответствует тому, каким государство представляет само себя в школьных учебниках по правоведению. В этой картинке правительство является нейтральным и пассивным институтом, принимающим решения под давлением общественности. Оно выглядит в лучшем случае честным, а в худшем — находящимся в тисках культуры консерватизма и невежества. Но ни в коей мере не стуктурно направленным на подавление. Во-вторых, эта схема моделирует поведение пацифистов как оказание давления и переговоры с принимающей решения властью, которая, на самом деле, сознательно связана собственными интересами, готова нарушить любой неудобный закон, ей же ранее установленный, а также структурно интегрирована в системы подавления и угнетения, от которых она зависит и которые, прежде всего, и вызвали к жизни социальное движение.

Современные правительства, долго изучавшие методы социального контроля, уже не рассматривают спокойствие как стандартное состояние общества, прерываемое только внешними раздражителями. Теперь они понимают, что естественным состоянием мира (как я бы добавил, созданного ими мира) является конфликт: восстание против их правления неизбежно и постоянно.117 Управление государством стало искусством постоянного улаживания конфликта. Пока восставшие продолжают нести оливковые ветви и наивно смотреть на борьбу, государство знает, что оно в безопасности. Но те же самые правительства, чьи представители проводят вежливые беседы с сознательными голодовщиками (или грубо отклоняют их требования), постоянно шпионят за оппозицией. И они учат своих агентов антипартизанским карательным операциям — методам войны, позаимствованным из войн на уничтожение, которые велись для подчинения мятежных колоний от Ирландии до Алжира. Государство готово использовать эти методы против нас.

Нападение полиции на мирных протестующих, Сиэтл, 1999 г.

Даже когда правительство внезапно приостанавливает карательные действия, направленные на уничтожение, страдать с достоинством просто надоедает, и пацифисты, не целиком посвятившие своё будущее революции и войне со статусом-кво, теряют ясность убеждений и выбывают (может быть, они сделали что-то, чтобы «заслужить» или «спровоцировать» репрессии?). Посмотрите на акции протеста 1999 г. в Сиэтле и последующую массовую мобилизацию антиглобалистского движения: с активистами в Сиэтле обращались жестоко, но они с честью встретили это, дрались в ответ, и многим этот опыт придал сил. То же самое относится к демонстрациям в Квебеке против «Зоны свободной торговли Америк» (FTAA). С другой стороны, полицейские репрессии на протестах 2003 г. — против FTAA в Майями были совершенно незаслуженными даже по легалистическим критериям.118 Одностороннее насилие не придало ни сил, ни достоинства протестующим — они подверглись после задержания жестокому насилию, и многих это отвратило от дальнейшего участия, включая активисток, подвергавшихся сексуальному насилию со стороны полицейских. В ещё более пассивных протестах в Вашингтоне — например, на ежегодных демонстрациях против Мирового банка — ненасильственное сопротивление, состоящее из периодических срежиссированных задержаний, арестов, заключений под стражу и освобождений, не столько вдохновляло, сколько утомляло, и в итоге численность протестующих явно сокращается. Этим протестам, безусловно, не удалось привлечь внимание прессы или повлиять на людей своим спектаклем «страданий с достоинством», но сами пацифисты-организаторы в каждом случае объявляли критерием успеха численность участников, отсутствие столкновений с властями и насилия в отношении собственности.