Мариела пробормотала что-то во сне, а потом снова захрапела — низкий, но тихий храп был так хорошо знаком Норе. Этот звук и ритмическое колыхание материнской груди убаюкивали Нору ребенком.
Ее мать в те времена была внушительной женщиной. Природа ее не обидела. Она работала без устали и правильно воспитывала Нору — всегда в заботе, всегда готовая дать то, что ей нужно, — образование, степень, а также приличествующую им одежду и роскошь. Нора получала и выпускное платье, и дорогие учебники, и ни разу мать не пожаловалась.
Но как-то ночью перед Рождеством Нору разбудили приглушенные рыдания. Ей тогда было четырнадцать, и она особенно доставала мать — ей ужасно хотелось новое платье к пятнадцатилетию…
Она тихо спустилась по лестнице и остановилась в дверях. Мать сидела одна, перед ней стоял полупустой стакан с молоком, лежали очки и счета к оплате.
Нору парализовало это зрелище. Это было все равно что увидеть плачущего Бога. Она хотела было войти и спросить, что случилось, но тут плач перешел в рыдания. Мать заглушала эти звуки, нелепо закрывая рот обеими руками, но из глаз ее текли слезы. Это повергло Нору в ужас. Кровь застыла в жилах. Они никогда потом не говорили об этом случае, но в ее памяти навсегда остался этот образ боли. Нора изменилась. Может быть, навсегда. Она стала лучше заботиться о матери и о себе и всегда работала больше, чем остальные.
С развитием слабоумия мать Норы все чаще стала сетовать. На все и постоянно. Ее негодование и гнев, которые копились годами и смирялись благовоспитанностью, теперь проливались потоками несвязного занудства. И Нора принимала все это. Она знала, что никогда не бросит мать.
За три часа до рассвета Мариела открыла глаза, и короткое мгновение их взгляд был ясен. Время от времени подобное случалось, но теперь реже, чем прежде. В некотором роде, думала Нора, ее мать как стригой: ее воля вытеснена чужой волей, и когда она вырывалась из клетки своей болезни и смотрела на Нору, у той мороз подирал по коже. Смотрела на Нору, как сейчас, здесь, в этой комнате.
— Нора? Мы где?
— Ш-ш-ш, мама. Все хорошо. Поспи еще.
— Мы в больнице? Я больна? — возбужденно спросила она.
— Нет, мама, ты не больна. Все в порядке.
Мать крепко сжала руку Норы и улеглась на кушетку. Погладила ее бритую голову:
— Что случилось? Кто это с тобой сделал?
Нора поцеловала старческую руку.
— Никто, мама. Они отрастут, вот увидишь.
Мариела посмотрела на Нору абсолютно ясным взглядом и после долгой паузы спросила:
— Мы умрем?
И Нора не знала, что ответить. Она разрыдалась, и теперь мать утешала ее — обняла, нежно поцеловала в голову.
— Не плачь, детка. Не плачь.
Мариела обхватила голову дочери руками, посмотрела ей прямо в глаза и сказала:
— Оглядываясь на свою жизнь, понимаешь, что ответ на все вопросы — любовь. Я люблю тебя, Нора. И всегда буду любить. И этого никто у нас не отнимет.
Они уснули вместе, и Нора забыла о времени. Когда она проснулась, на небе только-только начало проясняться.
Что теперь? Они в ловушке. Рядом нет ни Фета, ни Эфраима. Отсюда нет выхода. Один только столовый нож.
Она в последний раз посмотрела на его заточку. Она подойдет к Барнсу и убьет его, а потом… потом, может быть, убьет и себя.
Вдруг Норе показалось, что нож туповат. Она точила лезвие и острие до самого рассвета.
Стэнфордская станция очистки сточных вод располагалась под шестиугольным зданием красного кирпича на Ласалль-стрит между Амстердам-авеню и Бродвеем. Построенная в 1906 году станция отвечала потребностям района с учетом его роста на ближайшие сто лет. В течение первого десятилетия станция перерабатывала около четырех миллионов литров нечистот в день, но приток населения, ускоренный двумя мировыми войнами, привел к тому, что мощности станции перестали справляться с очисткой возросших объемов. Кроме того, жители района стали жаловаться на удушье, глазные инфекции и сероводородный запах, круглосуточно исходящий из здания. Станцию закрыли частично в 1947 году и полностью — пять лет спустя.
Внутри она была громадной, даже величественной. В промышленной архитектуре начала века было какое-то благородство, позднее утраченное. Сдвоенные кованые лестницы вели к мосткам наверху, а чугунные структуры, которые отфильтровывали и обрабатывали нечистоты, остались практически в своем изначальном виде. Выцветшие граффити и отложения ила глубиной в метр, сухие листья, собачье дерьмо и мертвые голуби — только они и свидетельствовали о том, что станция заброшена. Год назад Гус Элисальде набрел на это сооружение, вручную вычистил один из резервуаров и превратил его в личный арсенал.
Попасть туда можно было только через туннель и только через массивный железный клапан, запертый на тяжелую цепь из нержавеющей стали. Гус хотел продемонстрировать свой потайной арсенал и вооружиться к предстоящему налету на лагерь. Эф остался снаружи — ему нужно было побыть одному, после того как он впервые за два года увидел на экране монитора сына стоящим рядом с Владыкой и обращенной матерью. Фет снова проникся пониманием к Эфу — зловредный вампирский штамм поставил доктора в поистине безвыходное положение. Фет сочувствовал товарищу. И тем не менее на пути к импровизированному арсеналу Василий сдержанно осуждал Эфа, сетовал, что тот никак не может сосредоточиться на главном. Но его сетования носили чисто практический характер, в них не было злобствования или ненависти. Может быть, немного ревности, поскольку Гудвезер мог встать между ним и Норой.
— Не нравится он мне, — признался Гус. — И никогда не нравился. Он грызет себя, потому что у него нет того, что было, и из-за этого он теряет то, что есть, и потому постоянно несчастлив. Он этот… как ты говорил?
— Пессимист, — подсказал Фет.
— Говнюк, — кивнул Гус.
— Досталось ему в жизни, — пожал плечами крысолов.
— Неужели? Ах, какая жалость. А я вот тоже всегда мечтал, чтобы моя мать стояла голой в каком-то долбаном шлеме, приклеенном к ее долбаной cabeza. [17]
Фет еле сдержал улыбку. По большому счету Гус был прав. Испытания, какие выпали на долю Эфа, не должны доставаться никому. Но при этом Эф был нужен Фету в состоянии боевой готовности. Численность отряда сокращалась, и все оставшиеся должны были прикладывать максимум усилий.
— Он всегда недоволен. Жена его слишком достает? Бац — и нет жены! А теперь смотри: ай-ай-ай, если бы я только мог ее вернуть… Бац! Она оказывается немертвой. Ай-ай-ай, какой я бедный, моя жена — долбаная вампирша… Бац! Они забирают его сына. Ай-ай-ай, что за хрень, если бы я мог его вернуть… У него это никогда не кончается. Есть только те, кого ты любишь и защищаешь, а больше ни хрена. А что там будут говорить — мне до лампочки. Пусть моя мать выглядит как шлюха из самого вонючего порнофильма, мне плевать, старина. Это моя мама, другой у меня нет. Понял? Я не сдаюсь. И мне насрать. Если я куда иду, я хочу убивать этих говнюков. Может, потому, что я родился в месяц огненного знака.