«Вдруг их затопило солнечными лучами, – читала Клер, – казалось, они выходили из ада. Им хотелось пить; мокрый след провел их через хаотическое нагромождение камней к крохотному источнику, отведенному в выдолбленную колоду и служившему водопоем для коз. Мшистый ковер покрывал кругом землю. Жанна стала на колени, чтобы напиться; то же сделал и Жюльен.
И так как она слишком уже смаковала свежую воду, он схватил ее за талию, стараясь отстранить ее от деревянного стока. Она противилась; их губы боролись, встречались, отталкивали друг друга. В этой борьбе они схватывали поочередно тонкий кончик трубки, из которой текла вода, и закусывали его, чтобы не выпустить. Струйка холодной воды, беспрестанно подхватываемая и бросаемая, прерывалась и снова лилась, обрызгивая лица, шеи, платья, руки. Капли, подобные жемчужинам, блестели на их волосах. И поцелуи уносились бежавшей водой.
Внезапно Жанну осенило вдохновение любви. Наполнив рот прозрачной жидкостью и надув щеки, как два бурдюка, она показала жестом Жюльену, что хочет дать ему напиться из уст в уста.
Он подставил рот, улыбаясь, откинув назад голову, раскрыв объятия, и выпил залпом из этого живого источника, влившего в его тело жгучее желание.
Жанна опиралась на него с необычайной нежностью, ее сердце трепетало, груди вздымались, взор стал мягким, словно увлажнился водой. Она чуть слышно шепнула: „Жюльен… люблю тебя!“ – и, притянув его к себе, опрокинулась на спину, закрывая руками зардевшееся от стыда лицо.
Он упал на нее и обнял с исступлением. Она задыхалась в нервном ожидании и вдруг испустила крик, пораженная, как молнией, тем ощущением, которого желала.
Они долго добирались до вершины горы – так была потрясена и разбита Жанна – и только к вечеру прибыли в Эвиза…
Но беспокойство не покидало Жанну. Испытает ли она еще раз в объятиях Жюльена то странное и бурное потрясение чувств, которое она ощутила на мху у ручья?
Когда они оказались одни в комнате, ее охватила боязнь остаться бесчувственной под его поцелуями. Но она быстро уверилась в противном, и то была ее первая ночь любви…»
Клер дрожала, лежа в своей кровати. Узнает ли и она когда-нибудь это «бурное потрясение»? Перед рассветом она отнесла книгу на место, но следующей ночью снова взяла ее и выучила наизусть эту ужасную и пьянящую страницу. Теперь она больше, чем когда-либо, чувствовала свою раздвоенность: в ней боролись две темы, как в музыке Бетховена. К чему она стремилась – к непорочной чистоте и холодной добродетели каменных фигур? Или к жгучему, как молния, ощущению, к странному, коварному чувству, низводящему женщину до мерзкого животного состояния? Клер казалось, что ее гордыня склонна выбрать каменное платье и вечный сон на могильной плите, царственный и невозмутимый.
В присутствии мисс Бринкер Клер становилась этакой недотрогой, пай-девочкой, маниакально одержимой тягой к порядку. Она аккуратно расставляла посуду в буфете, выстраивала по алфавиту книги в шкафу, поправляла криво висевшую картину, передвигала несимметрично стоявшие парные вазы на консоли. Носить помятое платье было для нее истинной мукой. Пятно на одежде портило ей настроение на весь день. Написанное ею письмо отличалось безукоризненно ровными строчками, кудрявыми заглавными буквами, отступами в нужных местах. Ей было неприятно видеть в спальне мадам Форжо раскиданные, скомканные газеты, пузырьки с лекарствами. Любому беспорядку, извечно угрожающему и домам, и самой жизни, она говорила, как говорила некогда физической боли: «Не хочу!»
Клер было уже чуть больше семнадцати лет, когда она решила вести дневник. Она упросила Леонтину, которая по-прежнему нежно любила ее, прятать в своем сундуке эту тетрадь в красной обложке, содержавшую ежедневные заметки и поэтические пробы пера. Однако она все же прибегла к наивной предосторожности, называя там свою мать Клитемнестрой, отца Агамемноном, а мисс Бринкер – Боадицеей. [18]
Дневник Клер
1 июля 1912. – Начинаю вести дневник. В нем я буду писать все. Иначе для чего служат дневники? Если его найдут после моей смерти, я хочу, чтобы обо мне знали правду, знали, чем я была. Я надеялась стать великим писателем, как Джорж Элиот. Теперь я понимаю, что это невозможно. С семилетнего возраста я пишу романы и стихи. Но когда я сравниваю свои поэмы с произведениями моих любимых авторов, то вижу, что бесталанна. Это печально, и я не знаю, почему так случилось, ибо я испытываю сильные чувства и пытаюсь выразить их на бумаге, но что-то неизменно мешает мне. Мои стихи неловки, неуклюжи.
Господь, к Тебе иду, униженной и верной,
Нет сил, таланта нет – я это поняла,
Свою судьбу я с дрожью в сердце приняла,
Прошу лишь об одной я милости безмерной.
Коль недостоин мой порыв неимоверный
Тебя воспеть, мне укажи Твои дела,
Чтоб, выполняя их, душа моя могла
Всю преданность отдать, отдать свой пыл чрезмерный.
Господь, поэтов должен Ты благословлять.
Коль не могу творить, дозволь мне просто стать
Слугой Творца Божественного слова!
Дозволь мне диктовать, дабы отдать вовне
И выразить – пускай и голосом другого —
Непостижимый жар, трепещущий во мне. [19]
Да, стать женой поэта, наблюдать за его работой, вдохновлять его, – это было бы прекрасно. Мне понравилась бы такая жизнь. Суждено ли мне прожить ее? Для этого нужно отказаться от всего посредственного и сохранить себя для великого человека… Я знаю, что он придет. «Я жду чего-то неведомого». [20]
3 июля 1912. – Долгая прогулка с Агамемноном. Он так мил. В детстве я находила его резким и властным. Теперь же, напротив, я поражена его стремлением понравиться мне. Не будь он моим отцом, я бы заподозрила его в желании пофлиртовать со мной. Наверное, он умеет обольщать женщин. Конечно, он не хочет дурно отзываться о Клитемнестре, но, по-моему, с трудом удерживается от этого. В глубине души он ее ненавидит. Я спросила его (стараясь выражаться как можно тактичнее), как случилось, что он женился на ней.
– Ну что ты хочешь, – ответил он, – мы жили в самом сердце Африки… Она так ловко сидела на лошади. А мне было тоскливо одному.
Он говорил таким извиняющимся тоном, что я сказала:
– Да я вас вовсе не упрекаю!
И он засмеялся.
4 июля 1912. – Вот мой жизненный план: до двадцати одного года – совершенствоваться. Боадицея может еще многому научить меня. Составить список ста величайших книг человечества и все их прочесть. Изучить историю – всю мировую историю. А также всех философов. Подготовить себя к тому, чтобы стать подругой человека, достойного моих идеалов. И начиная с двадцати одного года искать Его. Любой ценой покинуть Сарразак. Если когда-нибудь удастся встретить Его, то навеки привязать к себе. Я хочу великой жизни, посвященной поэзии и любви. Мне безразлична смерть в молодом возрасте, но я хочу жить и умереть благородно.