Уверяю, что ангел, заносящий правую ногу на крест (четвертая группа), наделен движением, к которому могла привести лишь ненависть к пошлому стилю.

Это шокирует нас тем больше, что XIX веку свойственно искать сильных эмоций, переданных простыми средствами. Вычурное, перегруженное украшениями тут же кажется нам мелким. Величие архитектуры Микеланджело отчасти затенено этим недостатком.

Упреки, которые заурядность предъявляет Микеланджело и Корреджо, прямо противоположны, но ответ им будет один и тот же.

Микеланджело Буонарроти. Страшный суд. Фрагмент с воскрешенными.

Микеланджело Буонарроти. Страшный суд. Фрагмент с одним из спасенных.

Микеланджело Буонарроти. Страшный суд. Фрагмент с ангелом.

Микеланджело Буонарроти. Страшный суд. Фрагмент со св. Себастьяном.

«Страшный суд» (продолжение)

Мне помнится, что в Париже нет ни одной статуи Микеланджело (за исключением двух незаконченных «Рабов» в Лувре). Все это понятно. Тем не менее, поскольку эта страна произвела на свет Лесюэра, который сумел почувствовать, что такое грация, и без воздуха Италии, я скажу молодому человеку, который вдруг почувствовал бы, что срисовывание статуй и выравнивание их в виде барельефов – это еще не живопись: «Изучи гравюру „Страшного суда“, сделанную Метцем (Рим, 1816 г., 240 франков; взять издание большого формата), посредством стекла со скрупулезной точностью. Таким образом, она передает не замысел Микеланджело, но лишь то, что цензура позволила Даниэле да Вольтерре оставить. Гравюра господина Метца в целом передает рисунок Буонарроти. Еще лучше – найти небольшую гравюру [45] , сделанную до исправлений Даниэле да Вольтерры. Вот противоядие от холодного театрального стиля, подобно тому как пребывание в Венеции является единственным способом избавиться от серо-землистого колорита».

Микеланджело Буонарроти. Страшный суд. Фрагмент с осужденными грешниками.

Суждение иностранцев о Микеланджело

Как Моцарт в статуе в «Дон Жуане», так и Микеланджело в стремлении внушить ужас объединил во всех элементах картины все, что только может быть отталкивающего (за исключением того, что внушает презрение): в рисунке, в цветах, в светотени – и тем не менее он сумел привлечь зрителя. Можно представить, что говорили на его счет люди, приехавшие оценить его с точки зрения изнеженного стиля или античного идеала красоты. Это наши Лагарпы, рассуждающие о Шекспире.

Один очень уважаемый во Франции писатель, господин Фальконе, знаменитый скульптор, говоря о «Моисее», воскликнул, обращаясь к Микеланджело: «Дружище, да вы просто мастер принижать великие вещи!» И добавил, что, в конце концов, этот хваленый «Моисей» скорее похож на каторжника, чем на вдохновенного законодателя.

Господин Фюсли, писавший об искусстве со всем остроумием уроженца Берна, говорит («Письма Винкельмана», т. II): «Все художники изображают своих святых стариками, вероятно, потому, что считают возраст необходимым условием святости, и там, где они не в силах придать величия и значительности, они заменяют их морщинами и длинными бородами. Это можно видеть на примере „Моисея“ в церкви Сан-Пьетро-ин-Винколи работы Микеланджело, который принес красоту в жертву анатомической точности и своей страсти к ужасному, или, скорее, грандиозному. Невозможно сдержать смех, когда читаешь начало описания, которое дал этой статуе рассудительный Ричардсон: „Так как это произведение очень известное, не стоит сомневаться в том, что оно превосходно“. Если правда то, что Микеланджело изучил руку знаменитого сатира из виллы Людовизи, которого ошибочно принимают за античного, то так же вероятно, что он изучил и голову этого сатира, чтобы придать ее характер своему Моисею, поскольку обе они, как говорит Ричардсон, напоминают голову козла. Без сомнения, в этой фигуре есть что-то чудовищно великое, чего нельзя отнять у Микеланджело: это была буря, предвещавшая ясные дни Рафаэля».

Знаменитый кавалер Асара, который в прошлом веке слыл человеком любезным и все же писал со всей запальчивостью педанта, говорит: «На протяжении всей своей долгой карьеры Микеланджело ничего не сделал ни в скульптуре, ни в живописи, ни даже в архитектуре, чтобы понравиться или показать красоту – вещь ему неизвестную, но всегда руководствовался лишь желанием похвастаться своим мастерством. Он считал, что владеет величественным стилем, но на деле его стиль был самым мелочным и, быть может, самым грубым и тяжелым. Его искривленными фигурами любовались многие; но достаточно лишь бросить взгляд на „Страшный суд“, чтобы понять, до чего может дойти нелепость композиции» [46] .

Можно выказывать аффектацию, будучи при этом совершенно естественным; таковы Петрарка и Мильтон. Они так мыслили. Чем больше они хотели выразить свои чувства, тем больше они кажутся нам неестественными.

Микеланджело потратил более двенадцати лет на изучение мускулатуры со скальпелем в руках. Однажды он чуть не умер смертью Биша́ (т. е. от заражения при работе над трупом. – Прим. ред.).

Несомненно, Винкельман тоже написал что-нибудь подобное о Микеланджело, но я не могу процитировать его, поскольку никогда не читал этого автора.

Рассказывают, что знаменитый Джошуа Рейнольдс – единственный, как мне кажется, настоящий художник, которого породила Англия, – отличался одной особенностью. Он открыто признавался в величайшем восхищении, которое питал по отношению к Микеланджело. На автопортрете, который он отправил во Флоренцию для коллекции портретов художников, он изобразил себя держащим бумажный свиток, на котором можно прочесть: Dissegni dell’ immortal Buonarroti («Рисунки бессмертного Буонарроти»). Напротив, всю свою жизнь и в разговорах, и в сочинениях он выказывал крайнее пренебрежение по отношению к Рембрандту, а между тем учился он именно у этого великого художника и никогда не подражал Микеланджело; и после его смерти выяснилось, что все картины голландского мастера, входившие в его коллекцию, были оригиналами, и притом превосходными, тогда как все, что у него имелось из произведений Микеланджело, – плохие копии, недостойные даже критики.