Очнулся он от настойчивых толчков и шепота на ухо:
- Вставай, миленький, вставай!
- А? Что?! — завертел головой Эвбулид и, видя темные полоски за дверью, спросил: — Разве уже утро?
- Что ты, миленький, полночь! — объяснила ключница. — Придется тебе сегодня начать работу чуть пораньше. Иначе ты опять останешься без еды, а мне жалко тебя, ой, жалко! Небось дома у жены под теплым крылышком мяско с чесночной подливкой едал да разные там салаты? Привыкай, миленький, здесь тебе скоро гнилой чесночок слаще вашей афинской рыбы покажется! Ну, вставай, миленький, пошли!
Эвбулид невольно проглотил слюну, чувствуя, что его уже мутит — то ли от голода, то ли от вчерашнего напряжения. Шатаясь, двинулся к выходу и услышал позади себя шепот:
- Вот мерзкая баба — скорпиона ей под юбку! — не отстанет теперь с Афинея, пока не загонит его в могилу!
- Сам виноват! — зевнул кто–то в ответ. — Сделали рабом, так сиди и молчи, радуйся лепешке, да тому, что тебя сегодня били на два удара меньше, чем вчера! А то себя решил показать: я эллин, грамматик, мне все дозволено!
- Да! — вздохнул старый привратник. — Это ему не Афины, где, говорят, рабы пьянствуют, обжираются и даже женятся. Это — Пергам, ослиный хвост ему в глотку!
На улице, ежась от ночной прохлады, Эвбулид поднял оба кувшина. Спотыкаясь в потемках, побрел к ручью. Руки ломило, ноги дрожали от вчерашней работы, дыхание быстро пресеклось, хотелось забросить кувшины в ближайшие кусты, сесть и не думать ни о чем. Но голод упорно гнал и гнал его вперед.
Небо было усеяно высокими крупными звездами.
Казалось, ничего не изменилось в мире — такое же небо с такими же звездами было и над его родными Афинами. Но прыгающий перед глазами месяц, заметно потолстевший со дня нумения, когда он виделся беспомощной — в нитку — полоской, упрямо напоминал, что все происшедшее с ним не сон, что десять дней, равные по насыщенности событий целому году, навсегда отделили его от прежней жизни.
К утру пифос был наполовину заполнен водой.
Повеселевший, несмотря на страшную усталость, Эвбулид почти бежал к ручью с пустыми кувшинами, но, возвратившись, с ужасом обнаружил, что пифос пуст.
- Послушай, — обратился он к пробегавшей мимо ключнице, — ты не видела, кто взял воду?
- Воду? Какую воду? — удивилась ключница. — Не было здесь никакой воды, миленький, я только что проверяла! Ты, наверное, вместо того чтобы работать, спал где–нибудь под кустом и видел во сне, что пифос сам наполняется водою! Так не бывает, миленький, и мне кажется, ты сегодня снова останешься у меня без обеда!
«Мерзкая баба!» — вспомнились Эвбулиду ночные слова привратника. Он промолчал, не желая навлечь на себя новую неприятность со стороны этой мстительной старухи. И надо было пугать и злить ее тем, что окажется ближе к хозяину, чем она?
Кто он теперь — уже не грамматик, а водонос. И кем будет завтра?
Размышляя так, он вновь направился к ручью, где встретил по дороге группу рабов, переходящих с одного поля на другое.
- Что, не дает покоя ключница? — усмехнулся один из них, жилистый невысокий сириец.
- Тебе–то какое дело? — огрызнулся Эвбулид.
- Да никакого! Просто я носил до тебя эти кувшины!
- И успевал до обеда наполнить весь пифос?!
— Да.
- А потом еще носить воду на поля?!!
- Конечно!
- А я вот с полуночи тружусь — и никак не могу наполнить проклятый пифос! — уныло признался Эвбулид. — До половины уже наполнил его, а он опять пуст! Ума не приложу, как мне одолеть эту ключницу!
- А ты перехитри ее! — посоветовал сириец.
- Как?!
- Она сказала тебе носить воду из того ручья?
-Да.
- А вот там, у тебя за спиной, есть еще один, от него до дома всего двадцать шагов! Поворачивай назад, и ты за пару часов наполнишь весь пифос и успеешь еще отдохнуть перед дневной работой!
- Спасибо! — обрадовался Эвбулид, круто поворачиваясь. И вдруг остановился: — Но ведь она опять потихоньку будет вытаскивать воду! И я буду вынужден делать то, что делают в Аиде данаиды1!
- Не знаю, что там они делают, — возразил сириец. — Но ты громко, на весь дом, считай каждый вылитый в пифос кувшин! Ключница хитра и коварна, но не умеет считать даже до трех! Цифры представляются ей чем–то великим, вроде, как детьми самих богов! И если она может обманывать тебя, то не посмеет обмануть их! Хвала богам, что отец научил меня счету, иначе бы я и недели не протянул здесь от голода! — крикнул он на прощанье, убегая вслед за ушедшими далеко вперед товарищами.
Как ни устал после бессонной ночи Эвбулид, но он бегом пустился к дому, отыскал сразу за ним ручей и, напевая, внес на кухню два полных кувшина.
- Один, два! — торжественно провозгласил он, выливая воду в пифос, и с удовлетворением заметил испуг на лице вошедшей ключницы.
- Три, четыре! — радостно прокричал он, через несколько минут, убеждаясь в том, что воды в пифосе не убавилось.
- Пять, о, Великий Зевс! Шесть, несравненная Афина!
- Семь, да будет вечно славно это истинно счастливое число! Восемь!!
Через два часа, как и обещал бывший водонос, пифос был полон. Эвбулид, убедившись, что больше в него не войдет ни капли воды, поставил кувшины на пол и поднял на ключницу измученные, но сияющие глаза:
- Ну, так что у нас сегодня на обед?
- На, миленький! — процедила сквозь зубы ключница, подавая Эвбулиду половину лепешки и горсть гнилого чеснока. И когда тот принялся за еду, мстительно усмехнулась:
- А когда понесешь воду в поле, передай моему бывшему водоносу Сиру, что я очень соскучилась по нему, и буду умолять управляющего о его скорейшем возвращении в дом. Уж я откормлю его здесь, миленького, уж откормлю на славу!
Так протянулось несколько недель, и наступил десий — месяц, когда весна переходит в лето.
Ключница, казалось, больше не замечала Эвбулида, срывая зло на привратниках, рабынях и поварах. За это время он сильно похудел, заметно спал с лица, на подбородке и щеках наметилась жесткая курчавая бородка.
Черпая в прудке воду, он с грустью отмечал, как меняется весь его облик еще недавно жизнерадостного, ухоженного цирюльниками и банщиками человека.
Он уже не смеялся, не радовался жизни. Зато научился беспрекословно выполнять приказания ключницы и старших поваров, кланяться управляющему, и благодаря этому его ни разу не привязывали к столбу, от которого с утра до вечера слышались вопли и стоны избиваемых плетьми рабов.
Все чувства Эвбулида притупились, взрыв ярости и негодования, из–за которого он в первый же день рабства едва не лишился жизни, сменился полным безразличием ко всему происходящему.